Женщина хихикнула.
— Может быть, я просто не знаю, что такое друг. Я так привыкла к испорченному, что то, что не испорчено, кажется мне чудом. Если бы мне самой пришлось сидеть в темнице, словно скотине, мне хотелось бы, чтобы вы приходили ко мне и уверяли меня, что я по-прежнему человек.
— Я приду, — пообещал Сильвестр.
Она улыбнулась, с горечью, но тепло.
— Поезжайте домой. Попытайтесь не слишком терзаться. Я пришлю вам весточку, как только смогу поговорить с королем. А тем временем позабочусь о том, чтобы никто не причинял вашему другу боли и чтобы он питался, как человек.
В ночь после той встречи Сильвестр впервые за много лет спал крепко и глубоко. Но на протяжении последующих недель его уверенность растаяла, словно снег. Она обещала прислать весточку, но не присылала. Она не кто-нибудь, а женщина, о которой грезят мужчины в крупнейших городах Европы, избалованная дочка, пронзительно хихикающая и кокетливо хлопающая глазами, запутавшаяся в своей собственной судьбе. Она наверняка давным-давно забыла о его истории, хотя, быть может, это и тронуло ее — на одно мгновение.
Он снова просыпался в поту, боясь, что Энтони мертв. Когда они были еще совсем детьми, маленькими шестилетними мальчиками, рассказывавшими друг другу о героях, они поклялись друг другу, что почувствуют, если кто-то из них умрет, и до конца будут держать его на руках, но Сильвестр уже не был маленьким мальчиком. С тех пор как Энтони бросили в Клинк, он перестал быть маленьким мальчиком — каждой клеточкой своего тела.
Если бы у него не было остальных — отца и тетушки, державших хозяйство на плаву, детей, которым он был нужен, Ханны, спавшей с ним, и Фенеллы, делившей с ним весь этот ад, — он сошел бы с ума. Плюс отец Бенедикт и Летисия Флетчер, которых поручил ему Энтони. Он с удовольствием послал бы к черту обоих, но Фенелла пошла вместе с ним в грязную комнату, где бредил старый живодер, и сказала:
— Ваш приемный сын обещал взять вас в свой дом. Я его невеста. Мы с мастером Саттоном пришли, чтобы забрать вас.
А Сильвестру, который возмутился, она заявила:
— Если жених не может присутствовать сам, он посылает вместо себя друга.
Если бы не было Фенеллы, которая оказалась храбрее всех героев из их историй, он сошел бы с ума и наконец-то перестал бы что-либо чувствовать.
— Девушку нельзя вынуждать быть настолько храброй, — сказал он ей.
— Я не храбрая, — возразила она. — Если бы я была храброй, то, возможно, разрешила бы Энтони покончить с мучениями. Скажи ему, что я не разрешаю, слышишь? И тебе тоже. Я недостаточно храбра, вы не имеете права сдаваться.
И когда Сильвестр уже отчаялся, женщина прислала ему весточку. Она снова вызывала его в город, в один из помпезных особняков, принадлежавших знакомому ее брата.
«Там нам не помешают, — писала она. — Не хочу тешить вас иллюзиями, но если небеса не против нас, то я буду ждать вас с добрыми вестями».
Нужно было беречь уже немолодую кобылку, и он продвигался вперед очень медленно. Слишком медленно для того напряжения, от которого болело все тело. Вечер наступил рано, и в сумерках крыши города казались розовыми, словно были совершенно безобидны.
На самом же деле люди на улицах Лондона погибали от голода быстрее, чем где бы то ни было. Первый урожай зерна утонул в проливных дождях, заболоченные поля не дали возможности засеять их снова. С тех пор крестьяне Англии отказывались продавать зерно, которое нужно было им, чтобы посеять весной.
В одну ночь ремесленники и торговцы стали нищими.
Сильвестр видел тележки с едой для бедных, катившиеся по узким улочкам, и людей, висевших на них, словно виноград на лозе. Никто не хотел слезать, не получив что-нибудь съедобное, а зимой он видел, как тяжелая тележка придавила старика к стене дома и тот умер. Возможно, по сравнению со смертью от голода это было просто избавление.
Всякий раз, приезжая в столицу, Сильвестр сразу же начинал тосковать по Портсмуту. В Портсмуте тоже были голодные и повозки с хлебом, которого никогда не хватало всем страждущим. Фенелла пекла кое-что вместе с Карлосом и тетушкой и научилась водить повозку по улицам. Но в Портсмуте воздух не был желтым от грязи, легкие не болели при каждом вдохе. В Лондоне же все, что было и в Портсмуте, казалось в сто раз больше и более угрожающим: вся злоба, насилие, разрушение, смущенней равнодушие.
В Портсмуте было ощущение свободы там, где в Лондоне преобладала давящая теснота.
Дом, в котором ждала его женщина, находился к западу от моста, неподалеку от Саутуарка. Там жил епископ Винчестерский, которому подчинялась тюрьма Клинк. Она была построена настолько близко к воде, что во время половодья грязная жижа затапливала камеры и заключенным приходилось стоять по бедра в воде. В нижних камерах, служивших для дополнительного наказания, она доставала им даже до шеи. Болезни распространялись с такой же скоростью, с какой размножались паразиты. Лондонцы назвали тюрьму «Клинк» по звуку кузнечных молотов, превращавших раскаленные скобы в звенья цепей, в которые заковывали запястья заключенных. С большинства узников цепи снимались только тогда, когда они умирали и трупы выбрасывали из камеры.
По пути через район Саутуарк Сильвестру пришлось взять свою кобылу за уздечку, чтобы она не пугалась и не сбивала с ног нищих, воров и продажных женщин. За каждой линией тесно прижавшихся друг к другу домов открывались огороженные арены, где мужчины делали ставки на собачьих, петушиных и медвежьих боях. Бордели зазывали к себе красиво разукрашенными вывесками и причудливыми названиями. «Галеро», «Единорог», «Скрещенные ключи». Однажды Сильвестр завернул в один из этих домов, когда выбрался из Энтониевого ада. Ему просто хотелось почувствовать жизнь, похоть и силу сытого, не изувеченного тела. Девушка, с которой он кувыркался, в рассветных сумерках оказалась старше тетушки Микаэлы, а один из ее приятелей срезал у него с пояса кошель, пока он мочился. Сильвестр разрешил ему это. Себе же он вполне мог заработать «укус винчестерской утки», как лондонцы называли сифилис, подцепленный у девушек Саутуарка, но эта участь миновала его.
За дворцом епископа простиралась полоса огороженной земли: «Кладбище скрещенных костей», неосвященный известковый грунт, в который закапывали тела шлюх, когда те умирали от истощения. Без гроба, без благословения их заворачивали в простыни и бросали в яму — большинству из них на момент погребения не было и тридцати лет. С заключенным сдыхавшими в Клинке, поступали точно так же. Их бессмертная душа превращалась в мусор, как и истерзанное тело.
Сильвестр сжал ногами бока лошади, которая тут же быстро понеслась вперед, так что люди в переулке бросились врассыпную. Узнав переулок, который назвала ему женщина, и сразу же увидев нужный дом, он с облегчением вздохнул.
Женщина велела провести Сильвестра наверх, в зал, отослала прочь слугу, разводившего огонь. Комната была обставлена дубовой мебелью и выдержана в темно-красных тонах, большое окно выходило в ночь. На столе стоял фонтанчик с чашами, в которых плавали лепестки роз, смываемые водой из верхних чаш в нижние. Вокруг него стояли кувшин с вином, тарелка с сушеными фруктами и несколько мисочек с орехами. Женщина была одета в зеленое платье с широкими рукавами, скрывавшими кисти. Ее темные волосы приобрели какой-то сливовый оттенок. Красота ее была броской и непростой.
