Джулия поставила фонарь на стол возле зеркала Маргариты и быстрым движением сбросила сорочку, которая светлым облаком улеглась у ее ног.
Первое, что увидела Маргарита, был черный треугольник, начинавшийся у ног и кончавшийся крохотными шелковистыми завитками внизу живота. Такую густую, нежную поросль Маргарита видела у восточных женщин, которые холили ее всевозможными кремами, чтобы она обрела мягкость и аромат.
Внизу, у вершины перевернутого треугольника, нежная кожа приоткрывалась розовой, чуть вздувшейся бороздкой. Джулия придерживала грудь руками, и из-под пальцев выглядывали коричневые ореолы сосков, затвердевших от холода и желания.
Маргарита открыла дверцу фонаря и задула пламя. Потом ловкими движениями пальцев загасила свечи перед зеркалом. По комнате поплыл терпкий дымок. В окно лился голубоватый лунный свет, окутывая Джулию и делая ее похожей на Диану с Авентинского холма. И она, как Диана, простирала руки и блестящими глазами молила Маргариту о любви.
Та поднялась, взяла ее за руку, повела к окну и усадила на холодный, весь в трещинах, подоконник, постелив свою сорочку. Джулия послушно, как ребенок, откинулась назад, и Маргарита подложила ей под ногу подушку, чтобы открылся пах и нежные, набухшие от желания губы. Освещенная луной долина за окном казалась заколдованной и призрачной, и нереальным было тело Джулии в переливах жемчужного света. Маргарита прижалась к ее груди, прильнув маленькими сосками, и сразу отпрянула. Джулия хотела ее обнять, но Маргарита удержала ее за руки, отведя их к подоконнику, а коленом раздвигала ей ноги, пока Джулия не почувствовала, как прохладный воздух освежает их и входит внутрь.
Маргарита начала ласкать нежные розовые губы, пробираясь все дальше вглубь, пока не почувствовала, как под ее пальцами начали исходить влагой мягкие, горячие стенки. Она опустилась на колени и продолжила ласки уже ртом, а Джулия, завладев ее волосами, водила ими по груди и животу. Почувствовав, что подруга близка к экстазу, Маргарита поднялась, прижавшись лобком к открытому лону Джулии, и, сильно сжав, обняла ее за ягодицы. Обе в один и тот же миг задохнулись, сдерживая крик, и в лунном свете Маргарита увидела сияние огромных глаз Джулии, наконец-то по-настоящему счастливых.
По серебристому лунному лучу они пересекли комнату и дошли до постели. Теперь Джулия заключила Маргариту в такие неистовые объятия, что у той остались красные борозды на плечах и на внутренней стороне бедер.
Для обеих все было не в первый раз, но Джулия никогда не думала, что отважится на такие дерзкие прикосновения.
Скала отделяла Орвьето от всего мира, а стены монастыря хранили их заколдованное ложе от Орвьето, рассеивая остатки страха и смущения. И они катались на ложе, пока луна не сменилась золотой рассветной полоской, озарившей вслед за скалой из туфа их усталые от страсти лица.
Теперь обе благодарно и нежно ласкали друг друга. Приподнявшись, Маргарита собиралась поцеловать подругу, но ее уста застыли возле самых губ Джулии и зашептали слова, казалось, пришедшие из другого мира:
В устах, что жемчугами и рубином
Манят к себе и жарко дышат,
По белой горке выпавшего снега
Пурпурное рассыпано зерно[33].
Джулия тихонько рассмеялась.
— Ты знаешь эти стихи Бернардо Тассо[34]? Но откуда?
— И Тассо, и Ариосто[35], и Дольче[36], и даже Софонисбы[37]. Нет поэта, который не воспел бы тебя, и нет художника, который не мечтал бы тебя нарисовать. Как нет мужчины, который не мечтал бы о тебе, прекраснейшей из прекрасных, ради свободы отказавшейся от наслаждений Эроса. Вот ведь как странно: а мне, наоборот, чтобы добиться свободы, пришлось превратить эти наслаждения в тяжкий труд.
— Ни от чего я не отказывалась, Маргарита, просто я никогда не любила мужчин. Единственный, кого я любила, был мой брат, богатырь Луиджи, которого все звали Родомонтом, Хвастуном. Ты никогда о нем не слышала? Это был бог, и равных ему не было. Он был так красив и смел, что император призвал его ко двору, когда ему не было и двадцати. Он отличался силой Геркулеса. Однажды ему бросил вызов мавр, чернокожий гигант, и он не отступил, разорвав врага на куски, как Геркулес Кака[38]. Он меня вырастил и приохотил к мужским военным забавам. Наставники поражались моему литературному таланту. Я сочиняла стихи с семи лет, а к двенадцати уже владела греческим и латынью. Но когда пришел возраст любви, я растерялась: мне мешала разросшаяся грудь, смущал темнеющий пухом живот и пугала набухающая и периодически сочащаяся кровью расщелина. А я любила лазить по деревьям вместе с братом и проводила часы за этим занятием. Что же до мужчин, то их жеманные ухаживания меня не интересовали. Какая же это мука — быть красивейшей женщиной Италии!
— Не жалуйся, Джулия, думаешь, я полюбила бы тебя, если бы не твоя красота? А каково любить других женщин и быть дурнушкой?
— Не красота в любви главное. Я любила некрасивых женщин, и еще с какой страстью! Может быть, ты первая, с кем я пошла на близость из-за красоты.
— Amor vincit omnia[39],— рассмеялась Маргарита и поцеловала ее в губы. — Это не ты пошла на близость со мной, это я тебя искала.
— Правда, на этот раз правда. Ты первая из женщин, кто домогался меня с такой дерзостью. И может быть, первая, кто чувствует, что красивее меня.
— Оставим сравнения. Скажи лучше, как случилось, что ты, отказавшись от ухаживаний красивых и умных мужчин, вышла замуж за больного старика?
— Я полагала, что имя и владения Веспасиано Колонны будут лучшей гарантией моей независимости. Его возраст и болезнь позволяли мне держать его на расстоянии, хотя я никак не ожидала, что он умрет так быстро: со свадьбы года не прошло. В завещании он назвал меня единственной владелицей феода, при условии, что я больше не выйду замуж. И прекрасно, замуж я и не собиралась. Но все дело было в его дочери Изабелле: она могла посягнуть на мои права, едва родив наследника и даже раньше. Ей достаточно было выйти замуж, и мои вдовьи дела дали бы трещину. И я попросила брата, моего дивного героя, жениться на ней. Это был прекрасный план: Луиджи защитил бы меня и феод и завещал бы его своим наследникам, то есть моим племянникам. Чтобы убедить малышку Изабеллу, достаточно было показать ей портрет Луиджи, остальное довершила его слава. Чтобы убедить Папу и императора, хватило нескольких улыбок в адрес Ипполито Медичи, которому Климент Седьмой предназначал малышку Изабеллу. Мне удалось заставить его поверить, что, если брак разрешат, наши отношения станут развиваться легче: ну, ты же знаешь, как сентиментальны мужчины. В конце концов, чувства — это роскошь, которую они могут себе позволить, располагая только собой. У нас же все по-другому, мы должны завоевывать право на выживание, и чувство почти всегда становится помехой.
