Я своим так и не позвонила.
С ловкостью жонглера балансируя коробкой с флаконами, я иду за мамой вниз по ступеням, а потом в кухню, где рассвет окрашивает запыленное сероватое окно.
— Я сварю кофе, — говорит она.
Я ставлю коробку на стол и вытаскиваю бутылочки. Под прогулочным платьицем они прекрасно сохранились и были такие же чистые, как когда их туда клали. Я их не мою, просто выстраиваю в линию на верхнем подоконнике сдвоенного кухонного окна. И тут же утреннее солнце начинает играть в радуге разноцветных стекол. Обернувшись, я вижу, что мама стоит, прислонившись к длинному рабочему столу, тянущемуся вдоль стены напротив окна. Разноцветные блики окружили ее, как церковные свечи, расставленные вокруг статуи Девы Марии.
— У тебя был выкидыш, да? — спрашиваю я. Но не жду ответа. — И отцом ребенка был Джеред Лиакос?
Она роняет голову на руки, и красные, голубые, золотистые и зеленые блики играют у нее в волосах, русых с проседью.
— Мне было шестнадцать, — говорит она.
Я киваю.
— После этого мама сказала мне, что нам с ним больше нельзя видеться. Она три дня продержала меня в запертой комнате. А потом отослала пожить остаток лета к сестре в Спрингфилд.
Я жду, что последует рассказ о том, как он ее отверг. Как она вернулась в Хоув, попыталась увидеться с Джередом, но у того уже была другая девушка, более красивая, с более тонкой талией. Но рассказа так и нет.
— И что случилось потом? — спрашиваю я.
Она отстраненно улыбается.
— Я подчинилась маме. Джеред пытался поговорить со мной, но я сказала, что не хочу его больше видеть.
Я хочу отойти от тебя.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
— Мы повторяем ошибки своих родителей, — шепчу я в радужный рассвет.
Глава 22
Извлекать уроки из прошлого не так-то просто. Надо не только знать, что произошло, но еще и уметь узнавать события прошлого, когда они повторяются в настоящем. Но что делать, когда прошлое отказывается разглашать подробности?
Знал ли Джонз о Мэгги и Джереде? Представляя себе, что он знал об этом и не говорил мне, как хранил это от меня в тайне, я чувствую, что мозги у меня съеживаются от страха и отвращения… Но это все ерунда. Может быть, он хотел рассказать все в тот дождливый день. Может быть, он только догадывался. А может быть, лампочка озарения у него вообще не выключалась.
Все это ерунда.
— Мне надо ехать назад, в Чикаго, — говорю я в радужный рассвет.
— Прямо сейчас? — спрашивает мама.
Я натягиваю ботинки и кидаю в сумку носки и свитеры.
— Да.
Мне наплевать на день «Д», и на Дженет, и на то, есть ли у меня право просить у него прощения. Наплевать на то, можно ли сшить обратно разделенных сиамских близнецов. Может быть, их и не надо сшивать. Но мне все равно надо домой.
Домой, к своим.
Я открываю дверь и прохожу уже половину пути, когда вдруг до меня доходит, что там, у обочины, меня не ждет никакая «газонокосилка», что нет у меня и никакой другой машины и что мне придется долго идти по холоду к конторе проката.
И что я не попрощалась.
Мама в халате стоит прямо за основной дверью, руки у нее сложены на животе, а в кармане лежит запачканная губной помадой фотография.
Я открываю дверь и целую ее в щеку.
— Дилен любит ее, — говорю я. — Они, конечно, наделают глупостей. Но дай им их наделать. Он ее любит. Не разлучай их. Ни на время, ни навсегда.
Она слегка хмурится, но кивает.
Повернувшись, я спускаюсь с крыльца и ухожу от дома на Мейпл-стрит. Дома, где мужчине никогда не было хорошо, и он вымещал свою горечь на женщине, у которой так и не хватило смелости признать, что нельзя строить жизнь на том, что кто-то кому-то что-то должен. И, как скворцы в стае, они клевали друг друга, и кричали друг на друга, и боролись друг с другом.
Но, в отличие от скворцов, они никогда не помогали друг другу в трудную минуту.
Снег скрипит под моими ботинками.
А солнце надо мной посылает вниз свои лучи, и они поют в электрических проводах.
— Ты вся промокла, — сказал Джонз после того, как помог мне выбраться из сугроба. Он нагнулся, чтобы взять санки, и его щека потерлась сзади о мое плечо. Он схватил меня за плечи и повернул спиной к свету. — Насквозь.
— Со мной все в порядке, — сказала я, уже дрожа.
Он поднял глаза кверху и посмотрел на крутящийся снег. Не знаю, смотрел ли он вверх, чтобы сориентироваться или чтобы обрести выдержку. В тот момент я уже так сильно дрожала от холода, что мне было все равно.
— Пошли, — сказал он, протянув руку, чтобы взять мою.
— Моя сумка.
Он поднял ее и повесил себе на плечо.
— Бывают же такие идиотки, — сказал он, помогая мне перелезть через железную ограду, отделявшую холм от дорожки под ним. — Если бы не я, ты бы так и закоченела в этом сугробе.
— Если бы не ты, — произнесла я сквозь клацающие зубы, — я бы мирно лежала себе на диване и пила горячий шоколад, а не скатывалась бы в полночь на санках с холмов.
— Всегда я во всем виноват, да? — В сиянии фонаря сверкнула его улыбка.
— Конечно. — Я еле передвигала ноги по снегу.
— Спорим, я пронесу тебя целый квартал, — сказал он, когда мы наконец выбрались на тропинку.
Я отрицательно покачала головой.
Брови у него исчезли в волосах.
— Не хочешь?
— Не хочу. — Мне надо было напрягаться, чтобы говорить.
— «Универсальные перевозки» к вашим услугам, — сказал он. И бросил санки в ближайший мусорный контейнер.
Я хотела было запротестовать против ликвидации санок, но на это нужны были силы, а у меня их не было.
— Давай наверх, — сказал он, помогая мне залезть на цементный выступ. Потом он повернулся ко мне спиной. Я уставилась на него.
— …Так глупо, — только и сумела я выдавить сквозь зубы.
— Залезай.
И в его голосе я услышала то, чего не слышала с того раза, когда провалилась между сиденьями на стадионе и залила всю кухню своей кровью.
— Вот увидишь, я выиграю, — сказал он.
— Да пошел ты, — пробормотала я и обхватила его руками за плечи, а ногами за талию.
И он нес меня всю дорогу, до самой двери.
Добравшись до прокатной конторы Скалетти, я вся дрожу. Машины, закрытые чехлами из снега, выстроились на площадке. В конторе горит свет и заметно какое-то движение, поэтому я начинаю барабанить замерзшим кулаком по стеклянной двери. Табличка «ЗАКРЫТО» мотается из стороны в сторону, также стуча по стеклу в такт моим ударам.
