Серебро парижских сумерек, мокрое качанье деревьев, огрызок неба где-то в вышине; и вот Реми делает шаг навстречу виконту, полоски стали сшибаются, ливень гасит брызнувшие искры; на сей раз я вижу, что происходит. «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны, она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя». Бездна обрушивается на нас, бездна, в которой нет правых и виноватых – есть только тот, кто несет справедливость Господню, и тот, кто ей противостоит.
Взметаются руки, напряжены лица, белая рубашка Реми липнет к телу, свободный камзол виконта не стесняет движений, враг наш бьется кинжалом и шпагой, наносит резкие отчетливые удары, и вот на плече Реми расцветает крохотный красный цветок; свистит клинок, рукав виконта рассечен тоже. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.
Бог оставил нас самим себе – а сам глядит с небес, чтоб мы не ошиблись.
Реми сражался хуже виконта, конечно же, тот, несмотря на лета, всегда слыл искусным фехтовальщиком. Я видела, как Реми отступает, как старается пробить брешь в защите противника, как иссякают его силы. Если б я могла влить в него сейчас свою жизнь, если б это только помогло ему, я, не задумываясь, влила бы все до последней капли. Но мне никак ему не помочь. Никак ему меня не увидеть.
Если сейчас виконт заберет жизнь Реми, ввергнет его в темные небеса, а сам останется стоять, торжествующий и безнаказанный, – что я буду делать?
И я понимаю – что.
Медленно я вытягиваю кинжал из ножен, делаю шаг вперед. Передо мной разворачивается то, что принято называть отмщением, и я завершу его, даже если Реми падет. Он бьется до конца, мой милый лживый священник, он пока стоит на ногах и отражает удары, хотя его рубашка рассечена в нескольких местах. Мои волосы больше не держатся, прическа рассыпается, и я нетерпеливо отбрасываю мокрые пряди назад. Мне нипочем холодный осенний дождь, нипочем холод. Я четыре года готовилась убить сегодня. Если надо, сегодня я убью.
Виконт смеется, кричит Реми что-то дерзкое; тот выбивает у него кинжал, поранив врагу руку, и виконт со вскриком отступает, больше не смеясь; он зол, он весь создан из злости. Убыстрив темп, он вновь наступает на Реми, припадает на колено, делает обманный финт и выбивает у моего возлюбленного шпагу. В следующий миг несколько дюймов стали входят в тело Реми.
Виконт встает, выдергивает шпагу, Реми опускается на колени. Сотню раз он стоял так в нашей капелле, и чернота одежд плескалась вокруг него. Сейчас, должно быть, плещется смертная чернота.
– Вот теперь я убью тебя, щенок, – говорит виконт, – убью медленно. Мне уже некуда торопиться.
Я знаю, что к нам идут. Знаю, что люди увидели. Знаю, что спустя минуту виконта скрутят, а я не успею до него добежать, не успею ударить. Реми поднимает голову, ловит губами дождь, глядит за спину виконту – прямо на меня. Сумерки льются между нами. Реми опускает правую руку, которой зажимает рану, и в этот миг я понимаю, что нужно делать.
Я бросаю кинжал, как учил меня Жано. Серебристой молнией лезвие летит, рассекая водяные струи, и мне кажется, что дешевое железо поет, поет свою единственную песню, для которой его и создали. Реми ловит нож растопыренными пальцами, взвивается с земли, словно пружина, и в короткий миг растерянности виконта наносит удар – четко и точно, под ключицу.
Пальцы виконта обмякли, шпага вывалилась, сам он, захрипев, упал бы на бок – да вот только Реми, вполне твердо стоявший на ногах, не дал ему повалиться. Он схватил виконта за шиворот, удерживая на коленях, тот вцепился в бриджи мнимого священника, хрипя, пытаясь вытащить кинжал окровавленными пальцами и уже не имея сил на это.
– Маргарита, – сказал Реми громко, – иди сюда, быстро.
Я побежала и остановилась рядом с ним, глядя вниз, на виконта. Тот отвечал мне безумным меркнущим взглядом, еще пока все понимающим.
– Говори, – сказал Реми, – говори ему все, что хотела.
Я заплакала.
Слезы катились по щекам, смешиваясь с дождем, сквозь них я заговорила, глядя на человека, с которым умирала и моя ненависть:
– Ты убил мою мать. Мою мать, графиню де Солари, которая имела глупость в тебя влюбиться и зачать от тебя ребенка. Пусть Бог судит ее за ее прегрешения, но она никому не причиняла зла. Ты убил ее и нерожденного ребенка, ты едва не сломал жизнь моему любимому, ты уничтожил жену свою, ты прелюбодействовал с сестрой. Жаль, что перед законом ты уже не ответишь, но мне этого хватит. Ты проклят, Бенуа де Мальмер. Тебе не видать райских садов. Сегодня ты поплатился за свои преступления и будешь гореть в адском пламени вечно.
И я отступила, потому что во мне не осталось больше зла, отрава вышла, вытекла вместе со словами, моя плоть больше не носит ее, моя душа свободна. Реми отпустил виконта, тот медленно повалился набок.
– Идем, – сказал Реми, – и быстро.
Он увлек меня под сень деревьев, не понимая, не спрашивая, я шла за ним, почти бежала. Мы неслись сквозь кусты, мое платье рвалось, трещало, но я почти не обращала внимания. Моя рука в руке Реми – что может быть лучше. Мы оба живы – что может быть счастливей.
– Почему мы…
– Идем, скорее, я в карете объясню.
– В какой карете?
Он промолчал, и через некоторое время я увидела ее: черный экипаж без гербов на дверцах, на запятках примостился Дидье, кучер сидит на лошади и только ждет нашего знака. Реми практически запихнул меня внутрь, запрыгнул сам, стукнул кулаком по потолку.
– Поехали.
Лошади взяли рысью с места, затем перешли на галоп; нас кидало и подбрасывало, этот дешевый наемный экипаж вовсе не походил на графский, с мягкими сиденьями. Я стряхнула влагу с рук, провела ладонями по лицу, затем посмотрела на Реми и принялась отрывать полосы ткани от своей окончательно погубленной юбки. Он был ранен в бок, но, судя по всему, легко, иначе не смог бы бежать так быстро.
– Почему мы сбежали?
– Девочка моя, – сказал Реми со своей иезуитской усмешкой, – сейчас там все, конечно же, пребывают в шоке от признаний, прозвучавших перед алтарем. Однако через некоторое время представители властей опомнятся и поймут, что у них имеются ко мне вопросы. Я беглый каторжник, хотя обвинения с меня будут сняты со временем, а может, и нет, кому охота прошлое ворошить. Кроме того, я притворялся священником, неужели ты думаешь, что клирики погладят меня за это по голове? Предвижу, что у епископа Ле Бра будут неприятности, впрочем, он старый церковный пес и сумеет отбрехаться. Я же не имею ни малейшего желания оказаться в центре урагана. Скандал выйдет знатный, особенно если Шарлотта подтвердит свои показания письменно. А мне хорошо бы оказаться подальше от всего этого.
Он подвинулся ко мне, отложил полосы белой ткани, взял мои замерзшие руки.
