Тем вечером мексиканские киношники закатили для Мэрилин вечеринку в «Гранд-отеле». Мы добрались туда около шести, когда над огромной величественной площадью уже опустили флаг; то обстоятельство, что битвы за свободу и равенство со временем приводят бунтовщиков в буржуазные отели, казалось мне неотъемлемой частью творившегося вокруг великолепного мятежа. Для людей это обычное дело: битвы начинаются с пригородов и шумных закусочных, а заканчиваются в роскошных залах и зловонных дворцах, среди позолоты и плюшевых диванов. Это противоречие выглядело как нельзя более уместным в «Гранд-отеле», где тропическая зелень и потолочные вентиляторы совместными усилиями разгоняли духоту. «А вы как думали! — будто бы восклицал управляющий. — Торжествующие массы и избранники народа — вещи разные». Одной улыбчивой волной — вспышки фотокамер, красивые лица, орущие: «Маралин! Маралин!» — нас перенесло с тротуара на белую мраморную лестницу. Все шишки мексиканского кинематографа глядели на нас из-за балюстрады, а Мэрилин, запрокидывая голову, держала меня на руках, и перед глазами все темнело от ослепительных улыбок и сверкания мозаичного стекла «Тиффани».
Кормили нас как королей. Официант отвел меня на кухню и подал омлет с трюфелями на серебряном блюдечке — я чуть не завизжал от восторга. Человек этот раньше был полицейским, но потом исправился. Он в шутку назвал меня un guapo, красавцем, и все его товарищи в белых туниках стали со смехом передавать меня по кругу. Они были просто чудо, и теперь я понимаю, отчего среди официантов так много актеров: хороший официант в любой момент готов разыграть представление. Я видел это своими глазами. Двустворчатые двери распахнулись, официанты вышли в зал — лица у них изменились, спины стали прямые как штык, — и меня с отточенным церемонным кивком вручили хозяйке.
— Мистер Хьюстон — чудеснейший режиссер. Он просто великолепен. Уме-е-е-ен. Si.
— Вы ведь с ним работали?
— Si, в «Непрощенной». Он приносит удачу. Моя находка, мой талисман!
Мэрилин хихикнула.
— Видели бы вы его за игорным столом! Удачей там и не пахнет.
— О, si, si. Джон obstinado, упрямый, нет? За рулеткой — нет? А виски?
— Obstinado, — сказала Мэрилин.
— Говорю вам, Маралин. Никаких сомнений. Он напоминает мне Джона Стейнбека. Вы знакомы с мистером Стейнбеком? Я снимал по его рассказу «Жемчужину». Давным-давно снимал. Знаете? Вот и он такой же macho, si. Такой же hombre muy obstinado, очень упрямый. Пьет. Хо!
— Насчет Стейнбека — прошу ко мне. Я «Путешествия с Чарли» наизусть выучил, — сказал я. — Пес Чарли и большой человек разъезжают по стране, при этом Чарли куда лучше писателя разбирается в географии, не находите? Он в некотором роде художник, прилегший отдохнуть в ожидании заветного часа, когда сосны почернеют на фоне неба.
— Поговаривают, ему вручат Нобелевскую премию?
— Es verdad, верно, — ответил человек, которого звали Эмилио Фернандес. У него были приятные усы и очень серьезная жена по имени Колумба, тоже актриса. Ее темные глаза говорили, что ей совсем не хочется принимать участие в этом празднике жизни. Иногда такое случается. В Мэрилин она увидела серьезную угрозу мужниной порядочности.
— Вы скоро снова будете работать с мистером Джорджем Кьюкором, это правда? — радостно выпалила Колумба.
Мэрилин прикрыла веки.
— Обожаю Джорджа!
— Это какая-то фривольная комедия, верно? Не трудно с таким материалом соваться в политику?
— Ну, не знаю. Действие происходит в спальне. Какая еще тут может быть политика?
Она пожала плечами, мистер Фернандес оглушительно захохотал, а его жена поджала губы.
Их молодой друг, написавший сценарий о таракане, был очень обходителен с Мэрилин, а ей понравились его шутки. Звали его Хосе, и позже он прислал ей целый лес пуансеттий. Что же касается меня, я весь вечер с нетерпением ждал знакомства с Кантинфласом, этим Дон Кихотом современности, который ужинал за противоположным концом стола и смешил всех вокруг. О, как давно я мечтал об этой встрече! Его называли мексиканским Чарли Чаплином. Но это преуменьшение: он был писатель-новатор, неунывающий плут, дух нации. Я то и дело косился на него через стол, смотрел на его тонкие усики и мечтал с ним подружиться. Впрочем, в каком-то смысле я всегда его знал, на уровне родства душ и интуиции, этого нищего пеона, сатирика, который не отделял политику от искусства. В стране безграмотных он взял на себя ответственность за Лзык; в стране иммигрантов — за город. Он высмеивал закон и превращал жизнь в представление. Вечный бродяга всю жизнь общался с такими, как я, и вдруг, посреди моего забытья, он встал из-за стола и доказал это. Кантинфлас говорил по-английски, как в фильме «Вокруг света за восемьдесят дней», где он сыграл лакея мистера Фогга:
— В Водевиле или в Годвилле — без реквизита нам никак. — Кантинфлас вытащил откуда-то маленькую измятую шляпу и под громовые аплодисменты публики нацепил на голову. Овации не стихали, пока он доставал бутылку и наливал себе выпить, а потом пил, заломив шляпу на самый затылок. Он подергал ртом, как будто ему на нос села пчела, и взял с тарелки куриную ножку. Мэрилин захлопала в ладоши. Перед нами Кантинфлас всего лишь поедал курицу, но мы наблюдали так сосредоточенно, будто разглядывали картину Веласкеса. Он ел жадно, как собака, и знал это — как настоящий мужчина.
— Если б труд действительно ценился, — сказал он с набитым ртом, — богатые не стали бы делиться им с бедными.
— Viva Cantinflas!
Стол задрожал от восторженного рева толпы. Кантинфлас закурил сигару.
— По великой традиции радушных приветствий и благословений, — заговорил он, — с которыми жители Мексики испокон века встречают всех грубо пересаженных на чужую почву — я имею в виду изможденных моряков, что надеялись получить теплый прием за свои холодные клинки, благородных мародеров, молящих о тихой гавани, — мы давно привыкли встречать гостей голодными глазами, прежде чем вкусить плоды их тирании. Словом, дамы и господа, вместе с законодателями этой страны мы приглашаем Америку к нашему столу. Она входит к нам в сияющих доспехах гармонии. В последнюю минуту, между прочим, и, несомненно, в минуту смерти. Аминь.
Мой сосед за столом буквально рыдал от смеха и колотил руками по столу. Выступление Кантинфласа получилось ярким и зажигательным, хотя заметок у него не было и монолог он произносил экспромтом. Тем не менее слова сыпались из него точно искры, бессмысленные и уморительные.
— Ее кожа подобна фарфоровому снегу на вершинах наших вулканов. Эта гостья приехала к нам не из особняка, друзья мои. Она, как и я, не сиамский царь, но простой человек — выросла в доме на окраине города, неподалеку от блошиного рынка, и лишь благодаря своему таланту превратилась в Царицу Любви и Интеллекта.
Все поглядели на Мэрилин, а она рассмеялась чудесным смехом здоровой и счастливой женщины, у которой впереди еще более счастливые времена.
— Сегодня с нами Мэрилин, и она — воплощенная демократия.
