— Провалиться мне на месте, я ведь сидел в кабине, — перебил его Гарри. — И видел всю ее целиком. Мама дорогая! Я разглядел даже ее маленькую штучку! — Он помолчал, потом добавил: — Такой цветущий кустик…
Завистливый Эдди настойчиво повторил:
— А я видал ее сиськи. Я их отлично разглядел! Я едва не вмешался в их беседу; мне хотелось сказать: «Я все это и сам прекрасно видел». Но я лишь посмотрел вниз на безвольно обмякшую утиную шею и перевернутое пушистое брюшко; перья вокруг тонкого разреза и аккуратной ранки намокли от крови.
Затем Эдди громко воскликнул:
— Мать твою, смотрите, это снова она! — И мы все трое вытаращились на сине-зеленый «эдсел», стоявший у обочины впереди.
— Тормози, — велел Гарри, а я взмолился, чтобы он не слишком лихачил.
Снизив скорость, мы обогнали Лидию, три физиономии с вытаращенными глазами повернулись разом, дабы разглядеть ее. Обернувшись, Гарри и я увидели, что «эдсел» отстал от нас, а Эдди таращится в зеркальце, тихонько поругиваясь:
— Мать твою, твою мать….
— О черт! — откликнулся Гарри.
Но я испытал чувство облегчения, когда увидел, что Лидия завершает свой туалет за рулем, застегивая последние пуговицы под нашими нахальными взглядами; мне показалось, будто к ней снова вернулось самообладание.
Да еще какое! На ее лице застыло незнакомое мне холодное выражение — ни малейшего удивления при виде меня в грузовике, ни единого признака, что она заметила меня. Она явно взяла себя в руки и совершенно по-взрослому натянула маску такого пугающего безразличия, будто не замечала нас совсем.
Изнасилование получилось что надо. Лидия Киндли была осквернена самым изощренным способом, до которого не смог бы додуматься ни один извращенец.
Я передвинул свои трясущиеся ноги, Эдди пукнул, а Гарри ответил ему тем же.
— Вот блин, — выдохнул я.
— Мать твою, — ругнулся Эдди.
— Мать твою, — эхом отозвался Гарри. Огорчение было всеобщим — мы были разочарованы втройне.
На указателе «Интерштат 80» сине-зеленый «эдсел» обошел нас. Эдди нажал на клаксон, а Гарри крикнул:
— Проезжай, крошка!
А я подумал, что Лидия Киндли наверняка перейдет в другой лингафонный кабинет для первокурсников, изучающих немецкий язык.
Эдди выбрал въезд в город с Клинтон-стрит и подвез нас к городскому парку. Когда мы переехали реку, Гарри принялся ощипывать утку, яростно захватывая пучки перьев в кулак и выпихивая их в приоткрытое окно. Но часть перьев влетала обратно, а его спешка привела к тому, что он вырвал клок жирной утиной кожи. Казалось, Гарри не обращал на это внимания; исполненный решимости, он продолжал свое занятие. Утиное перо прилипло к губе Эдди; сплюнув, он опустил стекло со своей стороны, впустив внутрь ветер. Неожиданно вся кабина наполнилась клубами перьев. Гарри ругнулся и бросил целую пригоршню в Эдди, который свернул с дороги и со всего маху хлестнул утиной шеей взбесившегося Гарри, достав его через меня, он визжал как ненормальный.
Вдоль берега реки застыли несколько замерзших прохожих, встревоженно наблюдавших за кружащим вихрем перьев, которые вылетали из этой огромной дырявой подушки, что тащилась в город.
Когда мы проезжали мимо парка, все уличные фонари вспыхнули одновременно, и Эдди сбавил скорость, уставившись на ряд осветивших Клинтон-стрит огней, словно стал свидетелем какого-то чуда.
— Нет, ты видал? — по-детски восхитился он. Ослепленный уткой, Гарри не видел ничего, но я сказал Эдди:
— Да, они зажглись все разом.
Повернувшись ко мне, Эдди едва не поперхнулся и, разинув рот, зашелся от смеха как ненормальный.
— Да у тебя все усы в перьях! — Перегнувшись через меня и хватая Гарри за колени, он взвизгнул: — Бля, ты только глянь на его усы!
Утка кровавой грудой лежала на его коленях, Гарри уставился на меня, как если бы не мог сообразить, кто я такой и откуда здесь взялся. Не давая ему времени опомниться, — я опасался, что ему придет в голову засунуть мне в рот полную пригоршню перьев, — я повернулся к Эдди и еле слышным, почти обморочным голосом попросил:
— Вы не возражаете, если я выйду здесь? Тут удобней…
Эдди нажал на тормоз, широко оскалясь, и так сильно пнул Гарри, что тот накренился головой вперед.
— Мать твою, чертов урод! — заорал он, прижимая утку к голове на манер повязки.
— Большое вам спасибо, — поблагодарил я Эдди и подождал, пока Гарри соскочит с сиденья. Выскользнув за ним, я мельком увидел в переднем зеркальце свои облепленные перьями усы.
Стоя на проезжей дороге, Гарри предложил мне утку.
— Давай бери, — упрашивал он. — У нас их до чертовой матери.
— Угу, — подтвердил Эдди. — И пусть тебе в другой раз повезет.
— Да, парень, — поддакнул Гарри.
— Большое вам спасибо, — снова сказал я и, не зная толком, как взять несчастную утку, осторожно ухватил ее за вытянутую шею. Гарри ощипал ее почти всю, но она выглядела поломанной изнутри. Только кончики крыльев да птичья головка оставались покрытыми перьями; чудная дикая утка с пестрой головкой. Я разглядел не меньше трех-четырех отверстий от пуль; самой уродливой раной оказался ощипанный вокруг разрез на шее. Большие утиные лапы на ощупь напоминали кожаное кресло. А на краешке клюва осталась высохшая, прозрачная насквозь капля крови, похожая на маленькое тусклое вкрапление мрамора.
Остановившись у обочины дороги, ведущей вдоль берега реки, я помахал этим щедрым охотникам. И перед тем как захлопнулась дверца машины, я услышал, как Гарри сказал:
— Мать его так, Эдди, ты почувствовал, как от него пахло сучкой?
— Да, туды его в качель, — согласился с ним Эдди.
Затем дверца закрылась, и меня обдало брызгами песка, вырвавшимися из-под взвизгнувших шин пикапа.
Поднятая грузовиком пыль вздыбилась под самые козырьки уличных фонарей по всей Клинтон-стрит; а на другой стороне реки, на берегу, плотно утыканном сборными хибарами из гофрированного железа времен военной застройки, которые теперь величались «жильем для женатых студентов» и походили на ряд унылых армейских бараков, две жены-соседки развешивали простыни на совместной веревке для белья.
Медленно оглядевшись, я определил, в каком направлении мой дом. Но, сделав первый шаг, я захромал к обочине и завыл от боли. Мои ноги — они словно оттаяли. Теперь я чувствовал на подошвах каждый глубокий порез от колючей проволоки, каждый укол кукурузных стеблей. Попытавшись встать, я ощутил под изгибом правой ступни какой-то предмет; я подозревал, что это один из моих оторванных пальцев, свободно болтавшийся в промокшем от крови ботинке. Я опять вскрикнул, вызвав немое удивление у жен на другой стороне реки.
