— Мой отец — тоже концерт. Он играет на фисгармонии.
Одилон проводил Людо до его комнаты и деланным тоном спросил:
— Кстати… Вы пойдете на прогулку после обеда?
— Почему же я не пойду?
— Но обычно вы же не ходите.
Людо насупился.
— Неправда, в прошлый раз я был. И в позапрошлый тоже.
Одилон хитро улыбнулся и отступил подальше.
— Мне, конечно, все равно… Вы можете поступать так, как вам угодно… впрочем, я ничего не сказал мадемуазель Ракофф.
После обеда Людо снова решил не встречаться с Лиз. Он рисовал в комнате для игр, когда туда вошел Одилон:
— А! Вы здесь… Мы с Дуду идем в лес… Пойдете с нами?..
Людо вначале промямлил, что догонит их. но затем, спохватившись, заявил, что должен делать фигурки святых к Рождеству.
— Я буду в часовне с Фин… Я обещал…
Одилон по–мушкетерски откланялся, широко улыбнулся и вышел.
Людо не двигался. В окно он видел удаляющуюся процессию гуляющих во главе с Дуду и, различив среди них красный пиджак карлика, почувствовал, как его охватывает замешательство. Он просидел в задумчивости еще несколько минут, затем вышел в коридор. Никого. Столовая была пуста, дверь вестибюля закрыта на ключ. Казалось, во всем здании никого нет и Людо заперли совершенно случайно. Он позвал Фин, но та не откликнулась, впрочем, он знал, что она в часовне, где занимается фигурками святых. Крышка лаза под лестницей была опущена. Он отбросил ее, заглянул в темное отверстие и спустился вниз. Его окружила плотная тишина подземелья. Уже не впервые он испытывал ощущение абсолютного одиночества, когда спускался к Лиз; каждый раз казалось, что она заставляет пустоту смыкаться у него на пути, и прячется в ней, как маленькая колдунья.
Людо нащупал пальцами дверь и с бьющимся сердцем открыл ее. Внезапный страх приковал его прямо к порогу. В неверном свете подвального окна, спиной к нему, стоял мужчина. На нем была военная форма, на ногах — сапоги, на голове — фуражка, в руке — сабля. Офицер медленно повернулся лицом к Людо. Глаза его закрывал козырек, на лице с неподвижными чертами застыла улыбка. Церемонно обнажив голову, военный развел руками в белых облегающих перчатках и принялся театрально снимать их: медленно, один за другим освобождая пальцы, — а в конце хлестко ударил перчаткой по голой ладони. Он подошел поближе. Темные глаза пристально смотрели на Людо, словно силясь его околдовать. Глухой стук упавшей на разбросанные бумаги сабли заставил мальчика вздрогнуть. В этом подземелье, обладавшем магической таинственностью, Людо увидел раскрашенное лицо, пунцовые губы, подрагивающие под вытянутыми в ниточку, словно брови, усами. Меж ярко–красных губ тускло желтели зубы. От незнакомца пахло средством от моли и одеколоном. Сухощавый палец коснулся его щеки.
— Бедненький Людо, такой неразговорчивый, — услышал он странный шепот. — Такой несчастненький, потому что у него нет мамочки. Потому что он не знает материнской ласки…
Он остолбенел, не веря в происходящее и не в состоянии совместить медоточивый голос мадемуазель Ракофф с фигурой старого солдата, разукрашенного как клоун.
— Она и вправду не очень–то ласкова с тобой, твоя мать, — продолжала мадемуазель Ракофф, медленно отклеивая вначале один ус, затем второй и осторожно прикрепляя их к лицу мальчика. — Бедный котеночек… даже не замечает, как его любят в Сен–Поле… Ты заставляешь меня страдать, моя киска… очень сильно страдать.
Она говорила, как во сне, с мурлыкающими интонациями, тихо нашептывая ему на ухо, прижавшись щекой к его щеке.
— Знаешь, я тебе здесь как мама… Я могу дать тебе ту любовь, которой тебе не хватает…
— Неправда, — воскликнул он, оттолкнув ее так сильно, что она отлетела назад и рухнула на бумаги. — Ты не моя мать… Моя мать красивая!.. Я не хочу, чтобы ты была моей матерью!..
Она поднялась, изменившаяся до неузнаваемости, и заговорила низким, дрожащим голосом, предвещавшим истерику:
— Что это ты вообразил, несчастный маньяк?.. Что это ты себе воображаешь? Осточертел уже со своей матерью и своими грязными выходками!..
Она повернула выключатель. Яркий свет залил подземелье. Людо отшатнулся при виде этой разукрашенной фурии в расстегнутом до пупа мундире старшего офицера.
— Представь себе, Одилон мне все рассказал!.. Ты что же думаешь? Что я здесь оказалась случайно? Что я здесь просто прогуливалась?.. Он видел тебя в подвале голым с девицей!.. И ты мне скажешь, кто была эта самка!
На последних словах она чуть не зашлась от крика. Не было уже ни нежности, ни улыбки, только ненависть, выплеснувшаяся в этом крике.
— Раз ты не признаешься, то все девицы заплатят за это!.. И ее обязательно выдадут, но только другие…
— Я был один, — выдохнул Людо.
— Думаешь, я тебе так и поверила?!.. Я!?.. Старуха!?.. Ты был совершенно голый с девицей!
— Неправда. — прошептал он.
Насмешливо ухмыляясь, она брезгливо, будто грязь, рукавом вытирала свой грим.
— Хотела бы я взглянуть на это… — Она брызгала слюной ему прямо в лицо. — Ты, конечно, забыл, что я взяла тебя из милости, да–да, из милости, и как же я ошиблась!.. С такой матерью, как у тебя, надо было быть начеку… Да, хорошие детки рождаются у потаскух!.. А какие они прекрасные матери, потаскухи!..
Она дышала ему прямо в лицо:
— Расскажи–ка мне лучше, что вы тут вытворяли в подвале, как кобель с сукой!.. Ну!.. Говори… В любом случае тебе — крышка, понял? Крышка… Я тебя выгоняю!..
— Я вернусь домой, — пробормотал Людо, у которого уже кругом шла голова от стольких переживаний.
— Домой?.. Да у тебя нет дома, кретин!.. Ты отправишься в сумасшедший дом, да–да! В психбольницу! И немедленно.
— Я не поеду, — ответил он.
Она опешила.
— Не поедешь?..
— Моя мать приедет и заберет меня.
— Нет, ты окончательно сбрендил из–за своей матери!.. Уж кто–кто, а твоя мать так точно не приедет. Ты еще будешь локти кусать! Там тебе не позволят пакостничать. Там для таких свихнувшихся, как ты, есть смирительная рубашка! Я, к сожалению, не успею отправить тебя туда до Рождества, а если ты будешь продолжать выпендриваться, я вызову полицию и…
— Она приедет на Рождество, — оборвал он ее, тоже разнервничавшись. — На Рождество!.. На Рождество!.. На Рождество!..
И бросился к выходу, горланя как пьяный.
Добежав до лестницы, он услышал смех, обернулся и увидел, как мадемуазель Ракофф вынула саблю из ножен и с размаху, словно копье, метнула ее в него.
Он побежал к себе в комнату, не переставая повторять расстроенным голосом:
— На Рождество, она приедет на Рождество, уж это точно!..
Он весь дрожал. Его мать была повсюду: на стене, на кровати, на столе, и ее отражение вспыхивало и искрилось. Он вырвал лист из тетради по катехизису и принялся писать:
