— Сколько?
— Сорок долларов в неделю! Господи боже мой, я получаю двадцать, а по сравнению с ним я полная невежда. Сорок долларов в неделю! И это их высшая ставка. Можете себе представить, что он им ответил. — Она затрясла головой, и в ее глазах, глядящих мимо Джулиана, появилось задумчивое выражение. Итак, с женатыми ей легче.
— Как может человек содержать семью на сорок долларов в неделю? Я знаю, многие вынуждены так жить, но в газете, по-моему, еще и одеваться нужно хорошо, правда? — спросил Джулиан.
— Именно так и сказал мой приятель. У него жена и ребенок. Он не может позволить себе переехать в Нью-Йорк. Его друзья вечно спрашивают, почему он не переберется в Нью-Йорк. Вот и ответ.
Да, вот и ответ, подумал Джулиан. Вот и ответ. Значит, это был человек, у которого есть жена и ребенок? Следовательно, в их отношениях присутствует больший опыт и большая регулярность, чем если бы на месте журналиста был студент.
— Выпьем? — спросил он.
— Давайте, — согласилась она.
Он наполнил оба стакана и направился к ней, держа по стакану в каждой руке. Но не отдал ей ее стакан, а поставил оба стакана на столик и сел с ней рядом. Он приподнял ее подбородок, она повернула голову к нему, улыбнулась, зажмурилась, и губы ее раскрылись, еще не дотронувшись до его губ. Согнув колено, она оттолкнулась от него и растянулась во весь рост на кушетке, держа его голову обеими руками. «Поцелуй меня, и все», — сказала она, но просунула руку к нему под пиджак и расстегнула его жилет и рубашку. «Нет, — сказала она. Поцелуй меня, и все». Она была удивительно сильной. Внезапно она вырвалась. «Давай передохнем», — сказала она. Он ненавидел ее сильнее, чем можно ненавидеть.
— Выпьем? — спросил он.
— Нет, не хочу. Я должна идти.
— Не уходи, — сказал он. Ему хотелось обругать ее всеми, какие существуют, ругательствами.
— Лучше уйти сейчас, — сказала она, продолжая сидеть.
— Как знаешь, — отозвался он.
— Послушай, Джу-лиан, — виновато протянула она, — если я останусь, ты же знаешь, что получится.
— Ладно, — отмахнулся он.
— Совсем не ладно. Ты женат на отличной женщине. Мы с ней не знакомы, но я слышала, что она превосходный человек, а на меня тебе наплевать. Впрочем, это не имеет значения. По правде говоря, меня к тебе тянет, но… Все равно я ухожу. До свидания, — сказала она и даже не позволила ему подать ей пальто.
Он слышал, как заурчал мотор, но уже позабыл о ней. Он думал о том, что еще много раз ему придется слышать эти слова. «Ты женат на Превосходной женщине. Мы с ней незнакомы (или: „Кэролайн — одна из моих лучших приятельниц“)… Меня к тебе тянет, но все равно я ухожу». Мисс Картрайт отодвинулась куда-то в далекое замшелое прошлое, но сейчас ее слова срывались с уст всех женщин, которых ему хотелось увидеть. Телефонистки, продавщицы, секретарши, жены его приятелей, студентки, медицинские сестры — все хорошенькие женщины Гиббсвилла пытались убедить его, что они любят Кэролайн. В эту минуту ссора с Кэролайн уже больше не представлялась ему началом каникул. Теперь эта ссора казалась страшной, ибо он знал, что многие женщины готовы на все с мужчиной, пока он женат, но в Гиббсвилле он навсегда муж Кэролайн. Если даже они разведутся и Кэролайн снова выйдет замуж, все равно ни одна стоящая женщина в Гиббсвилле не рискнет связаться с ним, ибо тогда ее репутация будет утрачена навсегда. Он вспомнил правило, которое в его студенческие годы казалось ему бессмысленным: «Не лезь на рожон. Один вред от этого».
Ему не хотелось возвращаться мыслями к ссоре с Кэролайн. Ему ни к чему не хотелось возвращаться, и он принялся размышлять о том, как это будет. Ему тридцать лет. «Ей всего двадцать, а ему тридцать. Ей всего двадцать два, а ему тридцать. Ей всего восемнадцать, а ему тридцать, и, знаете, он уже был женат. Его не назовешь юным. Ему самое меньшее тридцать. Зачем он нам? Он уже не молод. Пора бы Джулиану Инглишу вести себя по возрасту. Вечно он лезет куда не просят. Его знакомые не желают иметь с ним дела. По-моему, ему следует выйти из членов клуба. Послушай, если ты не скажешь ему, что не хочешь с ним танцевать, тогда я скажу. Нет, спасибо, Джулиан, я предпочитаю пройтись. Нет, спасибо, мистер Инглиш, мне недалеко. Послушай, Инглиш, я хочу поговорить с тобой откровенно. Я был другом вашей семьи много лет. Джулиан, пожалуйста, не звони мне так часто. Мой отец сердится. Давай лучше простимся на углу, потому что если мой муженек… Слушай, ты, оставь мою сестру в покое. Здравствуй, милок, если тебе нужна Энн, то придется ее немного подождать, она сейчас занята. Вина нельзя, мяса нельзя, кофе нельзя, пейте побольше воды, старайтесь как можно больше лежать, и через год, а то и меньше мы приведем вас в полный порядок». Он снова выпил. Потом выпил еще, встал, взял бутылку с виски и поставил ее на пол возле кушетки, а потом достал три свои любимые пластинки и тоже положил их на пол. Когда он как следует напьется, захочется их проиграть, а пока пусть полежат рядом. Он лег, снова встал, принес сельтерскую и ведро со льдом и поставил возле бутылки. Он поднял бутылку и, увидев, что в ней осталось совсем немного, прошел в столовую, взял другую бутылку, откупорил ее, налил себе и вставил пробку обратно. Он пил на ходу, но стакана не хватило, чтобы дойти до кушетки. Его осенила блестящая мысль. Он вытащил цветы из вазы, вылил воду и сделал себе самый большой из когда-либо виденных им бокалов. Но и вазы хватило ненадолго. Он встал и принес из кухни тарелку с едой. Поел, и ему опять захотелось пить. Он спустил с плеч подтяжки, стало гораздо легче.
— Если нет возражений, давайте послушаем музыку, — громко сказал он.
Он поставил «Лестницу в рай» Поля Уайтмена и, когда иголка добралась до слов, тоже принялся подпевать. Патефон остановился сам, но он встал и поставил пластинку поновее: оркестр Джина Голдкита играл «Веселый нрав». Потом вытащил наугад и разложил на полу десяток пластинок и, крутя ложку, ставил ту, на какую указывала ложка. Таким манером он проиграл всего три пластинки, потому что, стуча ногами в такт музыке, разбил одну из своих самых любимых, «Ночную красавицу» Уайтмена, ценную еще и потому, что у нее была необычная концовка. Ему хотелось плакать, но слез не было. Он решил собрать осколки, полез их собирать, потерял равновесие и сел на другую пластинку, которая издала отнюдь не музыкальный звук. Но он не стал смотреть, что с ней сталось. Он знал только, что это Брансуик, а значит, одна из самых старых и лучших пластинок. Он выпил из стакана. Из вазы он пил лежа, а из стакана на ходу. Таким образом, находясь в движении, он не трогал вазы и мог наполнить стакан, когда вставал и садился. Внезапно он лег. «Я пьян, — сказал он, — пьян. Я напился». Словно слепой, он нащупал новую бутылку и трезвыми глазами следил, как наливает себе очередной стакан. «Лед не нужен. Так я скорее напьюсь. Скорее», — рассуждал он вслух. А про себя подумал: «Хороший у меня, наверное, вид сейчас». Он обнаружил, что не потушил две сигареты: одна была в пепельнице на полу, а другая прилипла к патефонному ящику. Он собрался было придумать объяснение, каким образом прожег патефонный ящик, но вдруг сообразил, что объяснения ничего не изменят.
