— Они говорят, — пояснил он Дементьеву, — мол, делайте с нами что хотите, бейте, насилуйте, мы сами разденемся, только коханых наших, то есть полюбовников, не троньте. И немец, как я понял, тоже у кого-то из них в полюбовниках числится.
Павел смотрел на женщин со смешанным чувством жалости и гадливости. «Да, бить по немцам «эрэсами» куда достойнее, — думал он. — Черт бы побрал этих сучек — навязались на мою голову…».
— Что будем делать, капитан? — напомнил Прошкин.
«Хлопнуть их всех — и баста!» — вспомнил Дементьев слова полковника Темника.
— Мужчин расстрелять, — приказал он, — а баб гнать в три шеи! Пусть пешком идут в свой фатерланд или куда они там собрались.
Паненки взвыли. Солдаты оттащили их в сторону от машины; женщины вырывались, выкрикивая что-то бессвязное. Немец и поляки понуро пошли к обочине, подталкиваемые в спины стволами автоматов.
Сухо простучали автоматные очереди, а через некоторое время зареванные паненки исчезли в толпе беженцев, бредущих по обочине и с опаской поглядывающих на русские танки. Беженцы не обращали особого внимания на свежие трупы, лежавшие у самого края дороги, — они просто обходили их, чтобы не запачкаться.
Дивизион тронулся дальше — «катюши» шли на запад.
* * *
Глубокий танковый рейд очень мало похож на победную прогулку по тылам в панике бегущего противника, и меньше всего он напоминает увеселительное путешествие с целью ознакомления с красотами природы и местными архитектурными достопримечательностями. Слуги Зверя оборонялись свирепо: навстречу «тридцатьчетверкам» полковника Темника выходили «тигры» и «элефанты», из засад били противотанковые пушки-«змеи», а в домах городков и поселков прятались фаустники. Железная рука тотальной мобилизации загребала шестидесятилетних стариков и шестнадцатилетних подростков, но хватало еще у Дракона и настоящих вояк, фанатично преданных фюреру и готовых драться до конца. И горели наши танки, становясь братскими могилами экипажей…
По неписаному закону, впереди бригады батальоны шли по очереди, в батальонах каждый день менялись роты, в ротах — взводы, во взводах — танки, чтобы на следующий день уступить место другим. Экипажи взвода, идущего впереди, на всякий случай прощались с товарищами — слишком уж часто не возвращались они из очередного боя. За время рейда танкисты ударного отряда теряли до восьмидесяти процентов машин и до половины личного состава. Особенно тяжело приходилось на завершающем этапе рейда, когда немцы яростно контратаковали передовой подвижный отряд на достигнутом рубеже. Самые большие потери приходились на это время и среди танкистов, многие из которых не успевали или не могли выбраться из своих подбитых машин и сгорали вместе с ними.
Но до этого рубежа — до реки Одер — было еще далеко.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ЛЮДИ В БРОНЕ
По полю танки грохотали, танкисты шли в последний бой,
А молодого командира несли с пробитой головой…
Народная песня
Павел Дементьев любил танки, и даже порой жалел, что стал артиллеристом. Когда перед очередным наступлением он смотрел на стальные громадины, готовые двинуться вперед, сметая все на своем пути, он испытывал чувство какого-то языческого преклонения перед этими грозными машинами, и казалось ему, что это воинственные боги древности спустились на землю для кровавого пира. А командиры и башнеры, поводыри боевых слонов двадцатого века, напоминали ему сказочных героев, отправлявшихся совершать подвиги. В сущности, так оно и было — подвиги совершались танкистами ежедневно и ежечасно. Они шли первыми, дрались отчаянно и погибали страшно: далеко не всегда удавалось танкистам выбраться из тесного нутра подбитых машин, когда люки заклинены, а танк горит, и пламя вот-вот доберется до боезапаса. Людям в броне многое прощалось: на войне смерть может поцеловать любого, но танкистов эта сволочная старуха любила особо пылкой любовью. И холодное дыхание смерти, стоявшей рядом, леденило сердца и вымораживало души людей в броне.
И кое-кто из них зависал на зыбкой грани, разделявшей живых и мертвых, не уйдя еще в мир смерти, но уже отринув мир жизни. Далеко не у всех хватало сил выдержать это страшное испытание, не спасала и водка. И запомнил Павел Дементьев картину, виденную им в январе сорок пятого — картина эта поразила его своей запредельностью.
Подвижный передовой отряд остановился на ночь в каком-то маленьком городишке. Кругом было тихо, ярко светила луна, серебря иней, подернувший железо боевых машин. С лязгом распахнулся башенный люк танка, стоявшего неподалеку от машины Дементьева. Из люка выглянул лейтенант-танкист. Он снял шлем, вытер им лицо, посмотрел в небо, на луну и звезды, а потом вытащил пистолет и равнодушно выстрелил себе в висок…
* * *
Прошкин был бледен до синевы.
— Что случилось, Георгий Николаевич? — встревожено спросил Павел, увидев лицо комиссара.
— Подлецы! Дрянь! Так опозорить честь советского солдата! — выкрикнул замполит, поперхнувшись матерными проклятьями. — Мразь!
— Кто?!
— Танкисты, — мрачно произнес политрук, — мать их распротак…
…Польское село под названием Воля было небольшим. Батальон Бочковского ждал здесь прибытия заправщиков, отставших от стремительно двигавшихся танков. «Эрэсники» устраивались на ночлег по соседству — дело шло к вечеру. Прошкин пошел размяться, и тут вдруг услышал в одном из ближайших домов душераздирающий женский крик. Подбежав к дому, он толкнул дверь — заперто. Не раздумывая, майор вышиб двери ногой и оказался в узком коридорчике, ведущим в большую комнату. Крик повторился — кричали там, в этой комнате. Майор влетел в комнату и остолбенел.
На столе тускло горела керосиновая лампа, стояли пустые бутылки, открытая банка консервов, валялись куски хлеба. В углу, на широкой кровати, лежала раздетая женщина, на ней сопел танкист в расстегнутом комбинезоне. Женщина уже не кричала — она стонала и плакала, давясь слезами. А вокруг стола сидело еще человек семь танкистов, наблюдая за происходящим и ожидая своей очереди. Все они были пьяны — это было видно по всему.
Прошкин был человеком не робкого десятка. Он никогда не прятался в бою за чужие спины, но тут ему стало не по себе — в комнате висела какая-то нелюдская атмосфера. Один из солдат встал, покачнувшись, подошел к замполиту и пьяно выдохнул ему прямо в лицо:
— Советуем тебе, майор, убраться отсюда куда подальше, а то как бы чего не вышло.
Выпивохи потянулись за оружием. Комиссар посмотрел в глаза танкиста, в которых плавало пьяное безумие, и понял, что словами здесь уже ничего не сделаешь. Его могли тут же пристрелить — в этом Прошкин нисколько не сомневался.[3]Он молча повернулся и вышел из комнаты.
