Я ставлю банку на стол и кладу рядом крышку, а потом выхожу на улицу и сажусь на колоду, с которой раньше следил за действиями Бет. Я валюсь с ног от усталости, и тут откуда-то изнутри на меня накатывает сон. Потом слышится грохот упавшей крышки, я вскакиваю, подбираю ее и начинаю танец.
Я и в самом деле исполняю танец. С шелестом падают листья «овечьего яда», хрустят лавровые листья, шлепают по воде кусочки древесной коры, а после двух щепоток черных зерен варево становится мутным и темным. Потом наступает очередь бумаги и каких-то засушенных предметов, за ними в котел летят кусочек корня, опилки и четыре ягоды. Я беру посеревшую от времени ложку и помешиваю зелье семь раз в одну сторону и семь — в другую. Все в точности, как делала Бет в ту ночь.
Затем закрываю крышку и задерживаю дыхание. За моими действиями наблюдает спящее лицо Бет. Оно кажется деформированным и напоминает маску, сделанную неумелой детской рукой. Горящая свеча бросает отблески на припухлости и обвисшую кожу.
Досчитав до трех, я с торжествующим видом снимаю крышку и жду, что из котелка выплеснется нескончаемый поток мышей, но ничего не происходит.
То есть нельзя сказать, что совсем ничего. Вода осталась на месте. Она по-прежнему горячая, но абсолютно чистая. В ней ничего нет, а все, что я туда забросил, куда-то исчезло. Мои старания пропали зря, и остался лишь котелок с чистой водой.
Я уже собираюсь водрузить крышку на место, поднести котелок к двери и выплеснуть заколдованную воду вниз с холма. И тут я обнаруживаю нечто.
Вот это да!
Крошечное существо находится на дне котелка и пытается медленно ползти по его стенке.
Протягиваю руку за ложкой. По крайней мере хоть одну мышь удалось сотворить!
Извлекаю несчастное создание из котелка, кладу на стол и подношу свечу поближе.
Тьфу, какое уродство! Вроде все при ней, только не там, где надо. Внутренности находятся снаружи и волочатся по столу, оставляя грязные следы. Один глаз почти нормальный, но второй поблескивает на спине, там, откуда растет скрюченный хвост-обрубок. У мыши всего три лапки, а на ошпаренной коже совсем нет шерсти. Она вся сморщилась и кажется сплошной раной. Мышь испытывает невероятные страдания. Корчась от боли, она ползет по столу и открывает расположенный на боку рот, как будто хочет закричать.
Прикончить мышь не составляет большого труда. Черт побери, в последние месяцы жители городка только и делали, что без счета давили их ногами. Все, от седого старца до едва научившегося ходить малыша, четко знали, как рассчитать удар и добить мышь так, чтобы ее останки не прилипли к подошве и не воняли.
Я точно знаю, что потом буду жалеть, что убил ее сразу, схватил за обрубок хвоста и зашвырнул подальше в лес. Любопытно еще раз взглянуть на это создание, как следует рассмотреть, где расположены части тела и каким образом оно двигается. Хочется понять, что же я сотворил. Несмотря на страшное уродство, это существо живет, хотя и испытывает страшные мучения. И создал его я!
Но поскольку мышь корчится и смотрит уродливыми глазками в противоположные стороны, да еще при этом противно пищит, не остается ничего иного, как взять ложку и прибить ее, а потом зашвырнуть куда подальше, где ее никто и никогда не найдет. И вот я стою у кромки леса и в сотый раз вытираю руки о рубашку, пытаясь забыть о прикосновении мышиного хвоста. Потом спешу в хижину Бет, выливаю из котелка воду и тщательно его мою. Следует поскорее забыть об уродливой мыши, не говоря уже о том, что я сам состряпал ее из «всякой всячины», которую насобирала Бет. Нужно навсегда выбросить из головы память об этом происшествии и о том, что я могу творить подобные вещи. Ведь никто не знает, к чему может привести такое умение и как оно повлияет на мою судьбу.
Дитя Глины[17]
Произнесенные в соседней комнате слова долетели до моих ушей по вентиляционному каналу. А может быть, меня насторожил заговорщический тон перешептывающихся между собой женщин. Точно не скажу, но, услышав их, я вскинула голову и замерла на месте, оставив попытки затолкнуть руку куклы в узкий, расшитый блестками рукав.
— Разве вы больше не можете иметь детей? — спросила у матери гостья.
— Наверное, могу, но вот только боюсь, что все они будут похожи на Церизу.[18]
Я резко поднялась с места и, закашлявшись, уронила куклу. Вернее, отшвырнула в сторону, чтобы заставить их прервать разговор. За стеной наступила тишина, а меня охватило непреодолимое желание убежать подальше от дома, куда-нибудь в парк, спрятаться под семью деревьев с молодой листвой или бегать вокруг озера и кричать, кричать, пока из памяти не выветрятся нечаянно подслушанные страшные слова.
В доме стояла мертвая тишина. Я заперлась в спальне, для надежности подперев дверную ручку стулом, задернула занавески, чтобы не видеть яркого солнечного света, струящегося в открытое окно, и комната погрузилась в темноту. Не раздеваясь, улеглась в постель и натянула на голову одеяло. Стояла жара, и я оставила щелочку, чтобы дышать, и затихла, в надежде, что родители забудут о моем существовании.
В коридоре послышались шаги, и в следующий момент мама повернула дверную ручку.
— Цериза, милая, ты меня слышишь? — Она старалась придать голосу нежность, потому что рядом стояла ее гостья.
— Пожалуйста, уйди и оставь меня в покое, — откликнулась я, высовывая голову из-под одеяла.
Они ушли. Позже, после ухода гостьи, мама вернулась.
— Цериза, сейчас же открой дверь! Вот ведь что выдумала, запираться от собственной матери!
— Отстань, прошу тебя, — ответила я ледяным голосом.
Мама снова ушла, как я и просила, и мне стало до боли обидно, что она так легко согласилась исполнить эту просьбу.
Казавшийся бесконечным день клонился к вечеру. На занавески легли темные тени, а шум проезжающих мимо дома машин и звуки шагов становились все реже и отдавались эхом на опустевшей улице. Я лежала под одеялом, обливаясь потом и задыхаясь от жары, в ожидании ночи, которая не обещала принести спасительную прохладу.
Вернулся домой папа, и я слышала, как они с мамой о чем-то тихо спорят. Потом снова стали дергать дверную ручку.
— Милая, ты слышишь меня? — раздался папин голос. — Открой, пожалуйста. Знаю, ты расстроена, но впусти меня, и мы все обсудим. Тебя сейчас нужно пожалеть и утешить, правда? Может, поужинаешь?
— Не хочу. Прошу тебя, уйди.
До этого момента я не плакала, но даже сейчас, сквозь навернувшиеся на глаза слезы, говорила все тем же спокойным и ровным голосом. Вот останусь навеки здесь, под одеялом, голодная, нелюбимая и никому не нужная, и папа никогда больше меня не обнимет.
