Книга Малавита - Тонино Бенаквиста

Я пережил то, что сейчас расскажу, но легче мне от этого не станет.

Но если б я этого не пережил, я бы не мог такое вообразить. Наверняка есть вещи, которые невозможно придумать, и другие вещи, которые невозможно описать, если сам не видел. Если не почувствовал кишками, что произошло. Квинту придется помалкивать — профессиональная тайна. Есть версия, которую он втюхал всем, — я-то единственный знаю, что в ней правда, а что — вранье, что — напридуманное. Кроме него, другого свидетеля нет — только я.

Это сильнее меня. Мне надо сесть перед чистой страницей и сказать, что на самом деле произошло, даже если никто никогда не прочтет эти строки. Прежде чем решить, что я сумасшедший, ты, читатель, дай мне рассказать, как мы с Квинтом наводили порядок в этом городе.

Прежде всего представь, что ты заключил мир с лютым врагом, чтобы прикончить собственного брата. Чтоб я, Джованни Манцони, работал на пару с человеком, которого я столько раз мечтал похоронить? Как подумаю об этом, даже сейчас, после всего, что было, до сих пор душа горит. Я попробую обойтись без всех этих ругательств, которые из меня так лезут, как я вспомню об этой сраной ищейке (так и тянет выругаться, но нужно избегать повторений). Я буду просто называть его по имени, Том Квинт, в исходном варианте — Томазо Квинтильяни. Когда-нибудь мне прикажут поменять фамилии во всей этой истории, а пока…

Был бы он хотя бы плодом моего воображения. Вымышленный персонаж. Он бы у меня делал и говорил то, что я хочу. Он бы поплатился за все, что заставил меня вытерпеть. Но Том совершенно реален. Его реакции невозможно предвидеть, невозможно знать, что его толкает вперед. Том — вершитель справедливости. Можете себе представить? Не славный законник, принимающий участие в жизни своего участка, человечный, подверженный недостаткам (я знаю таких, сам не одного подстрелил). Он из другой породы. Бред, скажете, — но и в наши дни еще есть люди, которых волнует справедливость. Том хуже всех ищеек, потому что он — лучший. Четыре года, и ни дня меньше, у него ушло на то, чтобы повязать меня по рукам и ногам, но он в конце концов своего добился. Эти парни из Бюро не могут жить как все. Получать удовольствие от пары долларов в кармане. Водить детишек в кино. Заниматься женой, которая где-то мается от скуки. Вместо этого, как проснутся, первая мысль про типа, которого они преследуют. В течение дня они сотню раз произносят его имя. Увидеть его в четырех стенах — это как бы вершина всей их жизни. Как будто в жизни нет цели более замечательной. Начинаешь думать, а люди ли они на самом деле, со своими черными очками — чтоб никто не знал, куда они смотрят. А наушники? Мне вот всегда интересно было, что они там слушают. Высший разум, который нам, простым, недоступен?

Нет, никто не знает, как устроен Квинт. Но он считает, что знает, как устроен Манцони. Перед Томом Квинтом я как будто прозрачный. Чтобы меня прижать, он должен был предугадывать мои поступки так, как будто читал в моих мыслях. Если верить федералам, такой тип, как я, — предвидим, ограничен, есть у них и еще более смешные слова.

Лучше уж пусть он не снимает очки, когда со мной разговаривает. В те редкие моменты, когда он их снимает, я не могу выносить свое отражение в его глазах. Я там такое вижу… как сказать?.. в лучшие дни я — психопат. Но чаще всего я зверь. Он на меня смотрит, как смотрят на зверюгу. На ящера, на какой-нибудь вымерший вид, на существо, которое можно увидеть только в припадке пьяного бреда. Нет чтобы мне взять и плюнуть на это — я впадаю в ярость. Я не знаю, откуда приходит эта ярость, и не знаю, как сделать так, чтоб она прошла. И я держу ее в себе. Она пугает меня, как может пугать одна правда.

А какую он морду сделал, когда я сказал ему, что пишу! Что-то между презрением и насмешкой — должно быть какое-то слово. «Вы, Фред?..» Лучше б он мне в морду плюнул. Чтоб я писал? Джованни Манцони? Как я могу? Рассказывать свою жизнь? Это же позор! Все как сговорились, даже семья. Почему это их всех приводило в такое состояние? Я ничего ни у кого не просил. Ничего плохого не делал. Уходил себе на веранду. Могли жить спокойно, не бояться всяких глупостей, которые я могу устроить. Вместо того чтобы от меня отцепиться, видели бы вы… Дети надо мной издевались, а Ливию это из себя выводило, она на меня так орала, как никогда до этого. Квинт заложил меня начальству. Ну, тут все задергались. Но я все равно продолжал, несмотря на их неодобрение. Вы знаете, когда я и вправду понял, что делаю что-то страшное, рассказывая свои воспоминания? Это когда в них выстрелили из базуки.

Больно стало мне. Если б я не видел это своими глазами, никогда бы не поверил в такую катастрофу. Я даже когда такое увидишь, когда вся сцена у тебя перед глазами, когда ты все слышишь, отказываешься верить. Глаза видят, а голова не принимает. История моей жизни превращается в дым. Когда такая штука случается с человеком, он начинает прикидывать, что к чему. Искать всяких знаков. Пытается уцепиться за какой-нибудь смысл. Так надо, а то спятить можно. Описывая свою жизнь, я разбудил темные силы. Я оскорбил богов, как во времена греков и римлян. Что, мою историю нельзя рассказывать? Может, так оно и есть. Мои воспоминания должны были висеть над моей головой. Как будто кто взял и сказал мне: Джованни, а кому она нужна, твоя правда? Кому, на фиг, до нее есть дело, до твоей жизни? Что ты рассказывал, это нравы другой эпохи, людям это ни о чем не говорит. Ты из вымирающего рода, и вид твой после тебя угаснет. В любом случае, кто настолько глуп, чтоб поверить хоть одному твоему дню, проведенному в Нью-Джерси? Даже Ливия не подозревает. Только Квинт может подтвердить, и то не все. Никто другой бы и не поверил. И все это надо выкинуть в помойку. В конце концов, может, все, что случилось, — к лучшему.