Я слышал теперь, как нагревает воду спираль, дрожавшая в чайнике. Зачем я вернулся слушать его и пачкать себя этим?
— Вы не слишком меня щадите, — жалко выдавил я.
— Вы этого не заслужили. К тому же и меня никто не жалел. Вы полагаете, что я себя ненавижу? Вы ошибаетесь: я предпочитаю ненавидеть окружающих, это избавляет меня от отвращения к себе. Я желаю счастливым людям всех возможных зол из-за того зла, что они причиняют мне своим грязным счастьем. И потом, знаете ли, высшая ловкость негодяя — раскрывать игру в ходе ее реализации, тогда к злодеянию добавляется бесстыдство. Ничто не сравнится с удовольствием выложить карты на стол, сохранив при этом все свои преимущества.
Развернув кресло, он выдернул штепсель из розетки, достал из чайника кипятильник, расставил чашки на подносе и бросил в каждую по пакетику. Когда он повернулся, на лице его вновь играла улыбка, выводившая меня из себя, та самая улыбка, в которой таилось множество отравленных стрел.
— Если бы вы знали, Дидье, как публика смеялась вчера вечером над вашей глупостью. Сегодня утром экипаж только об этом и толкует. Это средиземноморские мужчины, у них мозги вскипают при одной мысли, что две женщины спят вместе. Ваше подлое поведение по контрасту с нежностью Беатрисы отвратило от вас все умы. Знаете, одна дама сказала мне после вашего ухода: «Какая жалость, если она сохранит верность подобной свинье».
— Франц, заткнитесь!
Каждое слово калеки скальпелем врезалось в мою плоть. Он опять начал терзать меня, я бы с радостью осыпал его бранью.
— Обманутый рогоносец…
— Что?
— Я сказал: обманутый рогоносец. Это вы. Заурядный человек, который после нескольких лет сожительства, желая несколько подправить ординарность, начинает ухлестывать за случайно подвернувшейся курочкой и видит, как его нежная половина уводит курочку в тот самый момент, когда он готов был ею полакомиться. И становится посмешищем публики, ибо такого исхода ждали все, кроме подлеца, который спровоцировал его своей неуклюжестью.
— Вы и в самом деле омерзительны.
— Знаю. Ничто не радует меня больше, Дидье, чем ваше отвращение ко мне. В каком-то смысле это счастье, что вы не имели успеха у моей жены, ваша материальная часть подкачала бы. А столь доброжелательная особа, как Ребекка, непременно предала бы ваше поражение огласке, это фиаско опозорило бы вас. По крайней мере, иллюзии у нее сохранились… хотя, хотя… ведь Беатриса поведала ей о ваших затруднениях в первые недели.
— О моих затруднениях?
— Да, вы меня понимаете. Кажется, вам понадобилось больше месяца, чтобы вознаградить ее ожидания.
Этот намек на тайный эпизод моей любовной жизни с Беатрисой — чрезмерная впечатлительность в течение нескольких недель мешала мне стать ее любовником — вызвал у меня безумный гнев.
— Беатриса рассказала вам об этом?
— Не мне. Ребекке, которая тут же поделилась со мной.
— Вы негодяй, Франц…
— Все знают, что интеллектуалы склонны к излишним эмоциям. В конечном счете мы с вами пришли к одному итогу. С партнером или без него, результат идентичен.
— Всякому терпению есть предел, — сказал я, вставая, — вы ничего не упустили.
— Это верно, вам досталась от меня изрядная доза унижения, и, однако, вы еще ничего не видели.
— И не увижу. Я ухожу.
— Да нет же, по своей трусости вы способны вынести любой афронт.
Последняя колкость и удушающая атмосфера, действовавшая мне на нервы, привели к тому, что я обозвал его бранным словом, распахнув дверь.
Острая боль пронизывала мне голову от одного виска до другого. Франц осклабился в театральной усмешке победоносного изменника и вдруг заговорил очень быстро:
— Ну, я чувствую, вы вполне созрели, дошли до точки. Это правда: у меня всегда была только одна цель — навредить вам. И, знаете ли, я хочу воздвигнуть нашу дружбу на пьедестал не из нескольких футов нечистот, а целой груды навоза. Рассказ мой также был злобным деянием. Чем дальше я продвигался, тем больше вы увязали в сети фраз, и во мне укреплялась решимость использовать эту исповедь в иных целях. Я почуял в вас простофилю, готового поддаться мне, это был случай, который, быть может, никогда больше не повторится. Я так часто терпел неудачу — но вы пошли в ловушку с такой покорностью. Это моя вербальная победа, я достиг ее правильным выбором слов.
— Ваша победа? Какая победа, ведь я ухожу.
— Нет, Дидье, на сей раз вам не ускользнуть. Вы станете очевидцем несчастного случая. Но осудят за него именно вас, ибо меня никто не заподозрит.
Я стоял в дверном проеме, уже одной ногой в коридоре, готовый уйти. Мне нужно было спасаться немедля — я замешкался на секунду, которая оказалась для меня роковой. Тут и случилось ужасное. Прежде чем я успел сделать хоть шаг, калека наклонил чайник и пролил несколько капель на подушку, возле лица Ребекки. Нет, не собирается же он в самом деле! Если бы прямо в это мгновение я сбежал, он, оставшись без свидетелей, никогда не посмел бы совершить свое злодеяние. Увы, в порыве спонтанной солидарности, как в случае с котенком, который тонул в Венеции, я ринулся к нему, чтобы остановить его. Он расхохотался — тем смехом, в котором уже нет ничего человеческого. И едва я схватил его за руку, как он замкнул меня в тиски своих ладоней, заставляя клонить чайник с кипящей водой к лицу своей спящей супруги.
Все последующее укладывается в несколько слов. Произошла короткая борьба; он был гораздо сильнее меня; тщетно я до боли напрягал мускулы, стараясь ослабить хватку паралитика, в которой ощущал мощь целой толпы. Он так сдавил мне руки, что я сдался: крышка у чайника слетела, и вода низверглась на лицо Ребекки. Под этим обжигающим дождем молодая женщина забилась, издала сдавленный крик, утробный стон муки, затем потеряла сознание. Тут калека начал вопить по-английски, призывая на помощь. Глаза у него сверкали, кровь прихлынула к лицу, грудь вздымалась от учащенного хриплого дыхания. Я потерял голову, пробовал вырваться, приподнять чайник, но Франц меня окончательно сломил, вывернув руку: в паузах между криками он смеялся, словно был заодно с жидкостью, которая обугливала Ребекке кожу, добравшись уже до ее груди. Внезапно в коридоре послышался топот бегущих ног, какой-то матрос ворвался в каюту, и я получил удар по затылку. Очнулся я уже связанным, в окружении разъяренных людей. Франц, мертвенно-бледный, тыкал в меня пальцем и, всхлипывая, повторял:
— Он хотел убить ее, я пытался помешать ему, но я же беспомощный калека, он хотел убить мою жену…
ЭПИЛОГ
Уже месяц я был в стамбульской тюрьме. Почва подо мной колебалась, словно я не покидал судна. Один, вдали от всех, в чужой стране, среди враждебных сокамерников, погибнув для единственной любимой женщины, я впал в глубокую прострацию. Раз в неделю я шатаясь плелся за полицейскими, которые вели меня к моему адвокату, мэтру Д., члену стамбульской коллегии, официально назначенному судом для защиты. Мой случай был серьезным, он этого не скрывал. Меня схватили на месте преступления, все свидетельства были не в мою пользу — особенно показания Раджа Тивари и Марчелло. Адвокат советовал мне признать вину. Он уже поживился за мой счет, выманив несколько тысяч долларов, и, зная о коррумпированности турецкой администрации, я боялся, что он сдерет с меня три шкуры при нулевых результатах. Единственным, чего он добился, был визит Беатрисы. Свидание длилось двадцать минут, в крошечной облезлой комнате, в присутствии двух охранников. Разговор оказался крайне неудачным: она была убеждена в моей виновности и отказалась выслушать мои аргументы. Мое поведение на корабле вызвало у нее гадливость, и она не желала возобновлять нашу совместную жизнь. Она собиралась продолжить путешествие и отправиться в Индию вместе с Марчелло, который, по всей видимости, стал ее любовником. Мне грозило по меньшей мере двадцать лет тюрьмы согласно местному законодательству: преступление произошло на турецком корабле в турецких территориальных водах. Французские консульские власти ничего не могли сделать для меня: в их компетенцию входили только правонарушения, связанные с транспортировкой наркотиков и подделкой паспортов. Все эти недели я пребывал в глубоком унынии, презирая самого себя. Убежденный в том, что по малодушию допустил расправу над женщиной, я в конечном счете признал свою ответственность и посчитал будущий обвинительный приговор заслуженным: во мне копилась горечь, как у растения, гниющего на корню. Вот такими мрачными были мои перспективы, когда я получил письмо от Франца:
