Он и здесь чувствовал себя хозяином, большаком:
— Мы, русские, должны помогать друг другу. Во блин, сегодня же «Уморина»… Опять опаздываю…
Алексей все еще сжимал в руках стопарик, словно хотел раздавить:
— Нет больше русских. Сегодня последнего схоронили.
— Да… паспорт-то свой Егорыч так и не поменял, — припомнил участковый. — Гордый был. Хотя кому это сейчас на хрен нужно. Белые, черные, пусть хоть «зебрами» пишут, один черт, нет уж той России. Нет! Так чего и рыпаться. Профукали…
— В детстве моем случай занятный приключился, — заговорил сторож, оглаживая снежную бородку. — От нас через пять дворов, аккурат на отшибе, бабенка жила. Могла черным поросенком скинуться или вороной. Молоко у коровок сдаивала, а в хлев не заходила. Про нее многое болтали. Так я сам мальцом видел, как она при ущербной луне по полю голая ходила и все словно что-то сбирает да за пазуху кладет. Жутко мне стало смотреть, я и убежал. А на утро глядь, вся полоса в заломах. Это значит, она заломы делала и «спорину» вынимала.
— Это откуда у голой бабы пазуха? Врать ты горазд, дедушка, — насупился Петров, поглядывая на часы.
— Врать мне ни к чему. Вот берем, к примеру, книгу.
Старик взял из рук Алексея книгу с бабочкой.
— Вот бабочка: с одной стороны, насекомое, а с другой — знак метаморфоз и преображения духа. Надо в корень зрить. Вот я, к примеру, прожил жизнь философскую…
— Как это философскую…
— Тихую, на окраине бытия, на берегу Танатаса — смертного моря, и многое повидал. Дух в нас животворит. Но если дух сломить, тело следом сгинет, но возможен и обратный процесс.
— Не темни, батя, ты про ведьму начал. — Петров занюхал второй стопарик.
— Так вот, если «спорину» вынуть — все! Погиб урожай. Тля нападет или засуха, да и без засухи все пожелтеет и засохнет. Я мальцом любопытный был, все у стариков выспрашивал, что за «спорина» такая. Получается, что «спорина» — сила или дух. Вот и я думаю, у народа нашего через глумление и осмеяние «спорину» вынули. А уж теперь и вовсе мы единым народом быть перестали, когда один сухую корку сосет, а другой по заграницам жирует, содомиты правят бал, на экране глум и срам, России уж и не видать и не слыхать, одно скотство. Наставляют бессловесных: не люби, не заводи семью, не рожай, не работай. Но пей, гуляй, веселись, жри, как перед концом света.
— А колдунья-то что? — настырно допытывался Петров.
— Что колдунья? Известное дело, только силу свою умножит, чтобы дальше урожаи гнобить и младенцев в утробе скажать.
— Ну и фантазер ты, батя… По-твоему выходит, народ наш околдовали, усыпили да и силу вынули. — Алексея развлекла стариковская побаска. — И мы тут вроде ни при чем.
— «Сон разума рождает чудовищ», сказал один умный человек, а другой умный запомнил, — значительно изрек старик. — И млечную силу нив сцедили, и недра под шумок ограбили, а мы все спим. Нетопыри над нами кружат, вокруг нечисть всякая, вампиры плодятся, а мы все дрыхнем, разве что ненадолго просыпаемся, чтобы водяры хлебнуть, и снова на покой.
— Так, по-твоему выходит, и вампиры на твоем кладбище есть? — переспросил порядком взопревший от выпивки Петров, оглядываясь по сторонам и привычно щупая кобуру.
— Есть, конечно, есть. Только их не здесь искать надо.
— А где?
— «В эфире»… Книга такая есть. Великий врач древности написал, Парацельс. Он их хорошо изучил.
— Ну и насмешил: «В эфире!..» В телевизоре, что ли? Ну, полный «копец», то есть «аншлаг», — Петров захохотал заливисто. Но смех его быстро скис, измельчал. Упитанные щечки тряслись, налитые жирком плечи ходили ходуном. Алексей машинально плеснул ему еще водки. Но Петров, ухватившись за стопку, так и не смог донести ее до рта.
Глядя на хохочущего милиционера, Алексей и сторож тоже начали посмеиваться, но через минуту гадкого, похожего на икоту смеха, смекнули, что дело неладно. Вдвоем они выволокли словно свинцом налитое тело из сторожки. Что-то густое, вязкое, зудящее, точно комариная стая, облепило лицо Алексея, когда он тащил Петрова за лиловое запястье на «вечерние воздухи», как выразился сторож. Словно куль сволокли с крыльца и оставили лежать на девственно чистом, парчовом снежке. Петров продолжал через силу хохотать, давясь смехом, словно шелухой от семечек.
— Что это с ним? — Алексей и сам чувствовал непривычную беспомощность и дурноту. Отвык он от водки.
— Родимчик приключился… Спортили капитана.
— Гляди, побелел уже, а ну-ка давай горло ему освободим.
Алексей торопливо, ломая пальцы, расстегнул ремень, крутку, отпотевший ворот рубашки. Петров, выкатив глаза, хрипел, взбрыкивая ногами.
— Господи Исусе, — взмолился сторож, — не дай свершиться! А ну-ка я ему святой водицы в рот плесну, а ты снегом оттирай.
Облитый святой водой, Петров наконец утих, всхлипывая, как младенец.
Глава тринадцатая
Вверх по священным спиралям
Передвигаясь по городу, Сашка инстинктивно избегала людных улиц и открытых мест, пробираясь дворами и пустырями.
Ей бы только добраться до Чусовой, до крошечной светлой квартирки Зодиака. Бескорыстная дружба Зодиака и маленькой Герды теперь особенно была нужна ей. Она снова могла любить и радоваться, ей не терпелось излить эти чувства на своих единственных друзей. Чем ближе подходила она к знакомому дому, тем сильнее чувствовала тревогу и неотвратимую печаль.
Саша потопталась у дверей, отыскивая глазами звонок. Потом в странной уверенности толкнула дверь, и дверь поддалась, беззвучно распахнулась. В полутемной прихожей на нее пахнуло душным теплом и запахом тающего воска. Из комнаты сочился дрожащий свет. Взгляд упал на небрежно занавешенное зеркало. За стеной слышался глухой ропот и слабый звон.
— Зод! — позвала Сашка. — Отзовись, Зод…
Не снимая шубы, под которой скрывался Грааль, она вошла в комнату. На полу, на столе, на уступах мебели, везде горели желтоватые церковные свечи. За бело застеленным столом горбились сумрачные фигуры. Саша поискала глазами Зода. Место во главе стола было пустым. Там горела свеча и стояла рюмка, прикрытая ломтем черного хлеба.
— Где Зодиак? — Сашка, опустилась на стул, не веря жуткому сну. — Ну что вы тут сидите и молчите? Зодиак! Ну хоть что-нибудь скажите? Есть тут хоть один человек?
— Садись, Александра, — произнес Кобальт. — Выпей за упокой души.
— Что случилось, Кобальт?
— Зод убит…
— Как убит… За что?
— Ты должна знать, за что…
Никто из сидящих за столом не пошевелился. На нее не смотрели.
— Кобальт, миленький, почему все молчат?
— Ты хочешь знать, что случилось, ну слушай: Зод погиб. Его вызвали на встречу от твоего имени.
