смотреть!
— И «Тринадцать стульев»! — заржал Толя.
А я глянул на часы. Пожалуй, стоило попить чайку, не слишком спеша, да и выдвигаться в редакцию…
Я очень понимал, насколько Андрей Степанович ценит точность. Поэтому все рассчитал так, чтобы прийти четко в восемнадцать пятнадцать, как договаривались. Так и получилось.
А пока шел, с приятным волнением думал о Лене. Она ведь наверняка уже дома… Так захотелось увидеть ее! Но осадил себя. Ничего страшного! Завтра увижу.
Андрей Степанович сидел за столом, что-то сосредоточенно писал. Увидев меня, скуповато улыбнулся:
— Родионов? Входи, садись. Очередной вариант, что ли?.. Ну, показывай, поглядим.
Он мгновенно, опытным редакторским взглядом вычитал текст. Хмыкнул довольно:
— Ну что? Неплохо. Растешь, так сказать, не по месяцам, а по дням.
— Спасибо, — со скромным достоинством отозвался я. — Мне, Андрей Степаныч, одно непонятно…
И я высказал сомнение насчет того, что материал успеет попасть в набор до завтра.
Столбов жестко ухмыльнулся, по-другому, видимо, не умея:
— Ну что ты! Давно уже твоя статья в наборе, уже… — он глянул на часы, — уже, поди и отпечатали! Ну, мы кое-что там подтесали, подровняли… А что новый вариант написал, так не пропадет, не переживай. Опыта набрался… Вот что: мне в типографию срочно, времени мало. Сотрудничать берешься?
— Конечно.
— Тогда слушай задание.
Он предложил мне писать статьи к профессиональным праздникам, которые в СССР отмечались едва ли не каждое воскресенье. Ну, как я понимаю, придумывали их искусственно в пику религиозным, которые в дореволюционной России знал самый распоследний нищий. Не говорю уж про Рождество и Пасху, но всем известно было, в какой день какого святого почитают. Вот в противовес этим святым советское государство придумало чествования представителей разных профессий, только со скользящим графиком: День геолога — первое воскресенье апреля, день металлурга — третье воскресенье июля, и так далее…
— День химика — когда?.. — не без умысла прищурился редактор.
— Последнее воскресенье мая! — четко отрапортовал я.
Немая сцена.
— Ну, ты даешь, Родионов!..
— Недаром же я химией увлекся в школе.
— Молодец! Тогда так: последнее воскресенье сентября — День машиностроителя. Готовь материал!
— Ясно.
— А теперь пошли! Мне в типографию.
Разговор про Беззубцева пришлось отложить, ну и ладно. Столбов какими-то черными ходами пустился в типографию, а я вышел в парадный вестибюль…
И увидел, что из противоположного крыла туда же собственной персоной вышла загорелая, прекрасно выглядящая Лена в знакомом мне джинсовом костюме.
— Лена! — обрадовался я. — Лена, привет! Вот встреча!..
Она остановилась, обдала меня холодным взглядом из-под роскошных ресниц:
— Мы с вами где-то встречались?..
Глава 23
Так. То есть, что-то не так.
Лена смотрела на меня так сердито, что я едва удержался, чтобы не рассмеяться. Прямо эриния какая-то. В общем-то ясно, что не так: уже стуканул кто-то. И судя по всему, в ее родном отделе кадров. Что там могли ей слить?..
Ладно! Разберемся. А пока не будем прогибаться перед разгневанной нимфой.
— Жалуетесь на память, барышня?.. — с самой утонченной иронией.
Барышня надменно сощурилась:
— У меня с памятью все в порядке. А у вас?
— А у нас — зоркий глаз, — скаламбурил я, и на этом словесный кордебалет мне надоел. — Слушай, Лена, ну будет кривляться. Что произошло?
— Ах, это ты у меня спрашиваешь, что произошло⁈ А у себя спросить не хочешь? Как ты подпал под чары старой кикиморы? Обомлел от… от преданий старины глубокой?
Она постаралась излить самый ядовитый сарказм.
Ну, кажется, расклад ясен: кто-то из сослуживцев просек наше рандеву с Ларисой Юрьевной. Какой отсюда был сделан вывод, неизвестно, но Леночке на мозги постарались капнуть посильнее. И вот она теперь смотрит на меня такой сердитой, но все равно миленькой собачкой, вроде шпица.
— Где мое письмо? — последовал грозный вопрос.
— Ну где! Храню в золотом портмоне. Как письмо Ленина к… э-э, к Двенадцатому съезду. ВКП(б).
— Дурак! Верни.
И разгневанно топнула ножкой.
— Вместе с портмоне? — спросил я с самым невинным видом, и сразу же, не дожидаясь гневных молний, заговорил умиротворяюще:
— Ладно, Лен, все. Погавкались, и хватит. Давай поговорим нормально… — шагнул к ней и руку протянул, но она мстительно фыркнула:
— Сам с собой разговаривай! И руки убери. Они же у тебя для того, чтобы… чтобы старую жопу щупать!
Наверное, вспомнила, как млела и таяла, когда ей щупали этот же объект. В глазах вроде блеснули слезы.
— Ага, — сказал я с напускным легким цинизмом. — А молодую… ту самую теперь и пальцем тронуть нельзя?
— Вам — нет!.. — с невыразимым ехидством пропела остроумная особа. — Можете считать, что на мне установлен запрещающий знак. «Въезд воспрещен»!
По девичьей невинности Лена, похоже, не осознала, насколько двусмысленно прозвучало последнее предложение.
— Куда воспрещен въезд?
— Туда!
А, нет. Артистичнейшая интонация ответа не оставила сомнений, какое такое «туда» имеется в виду.
Ладно! Сменим тактику на ходу.
— Ну, — произнес я как можно безразличнее, — если так, то… вам налево, мне направо?
Крохотная пауза, сказавшая мне больше, чем все предыдущие язвительные речи. Невольно Лена пожала плечами и чуть развела руками. Я еще поднажал на ту же психологическую педаль:
— Выход вот, — и кратким жестом указал на комплекс парадных дверей.
Готов признать, что это могло выглядеть издевательски.
Лена вспыхнула. Сейчас слезы блеснули точно, без всяких «вроде бы». Гордо вздернув голову, она рванула на выход.
Я подождал немного. В вестибюле было совершенно пусто, даже тишина казалась какой-то гулкой, это было и странновато и занятно. Никто не вошел, не вышел. Я не спеша прошел на крыльцо, постоял и там, чувствуя легкий вечерний холодок, привыкая к мысли, что завтра первое сентября, и почему-то мир и жизнь представились мне полными ожиданий и надежд. Ведь главное — цель! А моя цель — правда и справедливость, сестры-близнецы по жизни. И я их добьюсь. Все прочее лишь приложения, нужные и ненужные, и что-то отсеется, отлетит, а с кем-то мне сродниться и идти плечом к плечу сквозь годы, зная, что живу я на Земле не зря…
Прошел небольшой дождь, в воздухе стоял неповторимо-странный запах городских дождевых капель на асфальте: в двадцатом веке он был как-то натуральнее, ближе к природе, чем в двадцать первом. Я шел — и с
