пристальными взглядами. Все потому, что ее переполняла жалость к сестре Майлза, которая прозябает в этой убогой квартире и зимним вечером ужинает холодными сардинами. «Бедная, бедная мисс Хислуп, – думала Фанни, всматриваясь в исхудавшее лицо. – Бедная, простодушная, недоедающая Мюриэль; наверняка Майлз ее тиранит – тихую, кроткую, безответную». А мисс Хислуп, шокированная тем, насколько иначе все выглядит сквозь сильные линзы очков, тоже жалела свою гостью. «Бедная женщина: размалеванная, потасканная, еще улыбается, хотя в душе, конечно, обливается слезами». Мисс Хислуп в своей жалости пошла дальше Фанни – вообразила тот день, когда испарятся меха, фиалки, горничная и автомобиль. День этот ближе, много ближе, чем мисс Хислуп казалось, пока она не надела очки; о, когда будет истрачен последний грош, эта женщина закончит дни свои в канаве, как, по словам Майлза, заканчивают все нераскаявшиеся грешницы.
И вот, вообразив себе неизбежный финал, мисс Хислуп стала увереннее, а значит, и способнее к состраданию. Сострадать обреченному не трудно – это даже естественно: – проникаться жалостью ко всякому, абсолютно всякому, едва обнаружив, что он обречен. Иногда обреченность замаскирована – вот как сейчас, – но достаточно только подумать о том дне, когда от роскоши останется последняя истрепанная простыня, коей закроют тело, от капиталов – два медяка, коими придавят веки, чтобы простить еще живого, чтобы даже возлюбить его.
Так они сидели друг против друга, обуреваемые взаимной жалостью и желанием помочь. Фанни прикидывала, как добьется от Майлза разрешения прилично устроить их с Мюриэль. Мисс Хислуп прикидывала, как в качестве первого шага на пути к спасению заставит гостью умыть лицо. Элегантный костюм – теперь, когда открылось, сколь сильно ввалились щеки, какие темные тени залегли под глазами его обладательницы, – мисс Хислуп воспринимала не иначе как саван. Одежды суть возмездие за грех, как учит святой Павел, а возмездие за грех суть смерть[25]. И разве можно чувствовать что-то, кроме нежного сострадания, к несчастной, которая с головы до пят облачена в смерть?
– Как ваше имя, голубушка? – спросила мисс Хислуп, почти совсем освоившись и преисполнившись любви. – Мой брат забыл назвать его.
Фанни сказала, что ее имя – Фанни; обращение «голубушка» из уст создания столь явно более обделенного, чем она, растрогало ее до такой степени, что Фанни накрыла ладонью крупную, костистую руку мисс Хислуп.
«Бедняжка», – подумала она, коснувшись руки столь натруженной.
«Бедняжка», – подумала мисс Хислуп, коснувшись руки столь изнеженной.
Греховная рука, продолжала мысль мисс Хислуп, глядя вниз, на собственный подол, где покоились ее руки. Нет, мисс Хислуп не питала иллюзий касательно их добродетельности, ибо разве не была она подвержена приступам недовольства Майлзом? А как насчет какао, которое она тайком пила в Великий пост, не допускающий поблажек? Застукай ее Майлз с чашкой какао, что бы он сказал? Это – чаша греха, сказал бы Майлз, и был бы прав. В противном случае зачем бы мисс Хислуп глотать какао столь поспешно, зачем держать взгляд прикованным к двери и напрягать слух, зачем столь тщательно заметать следы? Или не так уж они греховны, эти нечастые чашки? Разве не сказано в Библии: «Вы узнаете их по плодам их»[26]? А что до плодов какао – разве не удваивают они силы для дальнейшего соблюдения Великого поста?
Мисс Хислуп вновь мысленно обратилась к рукам. Ее руки, думала она, свидетельствуют о трудах и стремлениях, которые, пожалуй, можно приравнять к добродетели; гостья же, судя по руке, не знала ни трудов, ни стремлений – разве только стремление к деньгам. Вдобавок, у нее ногти накрашены; каждый ноготь – дополнительное свидетельство порока. В первый момент мисс Хислуп отпрянула, но живо рассудила, что и ногти достойны жалости, ибо говорят о смерти – если, конечно, не придет спасение. И с немалой приязнью мисс Хислуп спросила (удивляясь, сколько удовольствия доставляет картина скорой смерти ближнего):
– А фамилия у вас есть?
– Есть, – улыбнулась Фанни, но улыбка была нежная и ободряющая, из тех, что адресуют больному ребенку, обещая выздоровление. – Скеффингтон.
Мисс Хислуп обрадовалась. Хорошо, что гостья сразу назвала свою фамилию. Такие женщины, как она, обычно запираются (наверное, чтобы тень позора не пала на их родителей). «Просто Дейзи», – отвечают они или – «Просто Пегги»; на прошлой неделе одна даже назвалась Вонючкой Китти. Должно быть, меховое манто оберегает не только от холода – вдобавок не подпускает к своей владелице щепетильность по отношению к родным, да и элементарную стыдливость, как не раз могла убедиться мисс Хислуп.
– Скеффингтон, – повторила она, словно ведя мысленный учет всем знакомым Скеффингтонам, а на самом деле формулируя следующую фразу, которая должна была дышать приязнью.
На одной чаше весов были накрашенные ногти и вызванная ими оторопь, на другой – закрытое простыней лицо и медяки на веках. Видение оказалось трогательнее реальности. Оторопь испарилась, и мисс Хислуп решительно заявила:
– Я буду звать вас Фанни.
– Конечно, – кивнула Фанни с чувством. – А я буду звать вас Мюриэль.
Ее слова вызвали новый приступ оторопи.
– Право, – сказала мисс Хислуп. – Право же, я…
К такому предложению она готова не была. Ни одной из спасаемых ею женщин и не снилось называть ее, мисс Хислуп, просто по имени.
– Право же… – повторила она, невольно выпрастывая руку из-под ладони своей гостьи. – Право, не знаю… И стала озираться, словно в поисках руководства к действиям, но не нашла такового: Майлз еще не вернулся, а матушка – которая, конечно, заявила бы этой Фанни без обиняков: «Вы не смеете называть мою дочь просто по имени – ваш образ жизни лишает вас этой привилегии», – была мертва.
– То есть вы будете называть меня Фанни, а я вас – мисс Хислуп? – уточнила Фанни. Забавно и приятно, подумалось ей: кажется, сестра Майлза своим предложением отдает ей должное – считает себя неизмеримо старше. Конечно, так и есть. Ну, не то чтобы она неизмеримо старше, поправилась Фанни, вспомнив про свои пятьдесят, а просто старше.
– Они все называют меня мисс Хислуп.
– Кто – они?
– Сестры моего брата во Христе. Должна заметить вам, – поспешно добавила мисс Хислуп, опасаясь, как бы не переломить трости надломленной и не угасить льна курящегося[27], – что на вас они совсем не похожи.
– Да, я уже и сама поняла, – сказала Фанни, вспомнив, как описывал Майлз своих сестер во Христе. Про себя она уже припечатала их прозвищем Майлзовы горемыки.
– Возможно… в вашем случае, – начала и сбилась мисс Хислуп.
Что подумала бы о ней, сдающей позиции, дражайшая матушка? Что подумает Майлз?
– Вряд ли. – Желая ободрить мисс Хислуп, Фанни погладила
