очарован.
Битов измучен самим собой.
«Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы», – звучит возглас во время Божественной Литургии перед пеним Символа веры. Идеал, к которому стремится Одоевцев, который немыслим для Монахова и который пытается осмыслить Битов, то есть стремится к нему и не понимает, как к этому можно стремиться…
Своим замыслом фильма о чужом человеке под песню на слова Некрасова Битов поделился уже с автором этих строк летом 1998 года в Переделкине. В это время он довольно много снимался для телевидения, и поэтому мысль о визуализации текста произнесенного, но не записанного на бумаге посещала его часто. Запись происходила на камеру, а в конце 90-х – начале 2000-х подобный способ сохранения изреченного и измышленного виделся новой формой не только киноязыка, но и литературы.
«Что это – аудиокнига или “говорящая голова”?» – задумывается автор.
С этим вопросом и отправляется на Сетунь купаться.
По улице Серафимовича мимо Дома творчества и дачи Катаева, затем по улице Павленко, где писательские заборы ошую, а выжженная солнцем «неясная поляна» одесную располагались, Битов выходит к реке, которую и не разглядеть в зарослях ракиты. Да, приходится соглашаться с тем, что нынче Сетунь уже не та, что раньше, совсем обмелела, а вот старожилы этих мест помнят, что некогда, в былинные времена, надо думать, сюда верхом приезжал Семен Михайлович Буденный – купался сам и купал своего коня Софиста.
По металлической лестнице, сварные ступени которой едва держатся на болтах-тридцатках, грохочут, если на них наступить, извиваются под ногами, что твои змеи, скрежещут зловеще, Битов спускается к воде. Замирает тут на какое-то время, затем накрыв левой ладонью макушку, словно бы сам себя благословляет совершить омовение в Иордане, ложится на дно, оставив на поверхности только свою «говорящую голову», которая тут же начинает рассуждать, говорить:
– Конечно, пожелал быть на Сенатской площади непременно. Выехали вскорости, но, не проехав и четверти часа, как раздалось истошное “тпру!”, и сани встали как вкопанные. Пауза, разумеется. И вот Пушкин выбирается на снег. Интересуется, что случилось. Ямщик, пыхтя и пережевывая морозный воздух, докладывает, что буквально мгновение назад им перебежал дорогу заяц.
«Какой еще заяц?» – недоумевает поэт. «Так наш русак-с и перебежал, разбойник, – звучит ответ, – ехать никак не можно». «Отчего же?» – «Оттого, барин, что дурная примета».
Пушкин смотрит на снег и различает на нем следы среднестатистического зайца, думает о том, насколько сейчас сильно у этого традиционно робкого зверя бьется сердце, буквально выпрыгивает из его груди. От страха, например, от внезапно принятого решения, от удушающих сомнений, что, может быть, и не надо было никуда бежать, но дождаться, затаившись, когда проедут эти злосчастные сани.
«Ну что же, поворачивай тогда, братец, не будет нам дороги, ей богу не будет».
Битов встает со дна Сетуни, чем создает завихрения потоков, нарушает течение, беспокоит водоросли и обитающих в них рыб, жуков-плавунцов и водомерок. Продолжает рассуждать при этом:
– А ведь этот заяц Александра Сергеевича-то и спас. Вот не пробеги он сдуру перед его санями, то оказался бы поэт на Сенатской площади непременно, а последствия такого посещения хорошо известны. То есть, этот пугливый зверек, обычный ушастый русак спас русскую литературу, причем сделал это, сам того не подозревая. Просто шарахнулся под лошадей и вошел в историю, вполне заслужив себе тем самым памятник. Впрочем, и ямщик тут не оплошал…
Битов вновь выбирается на улицу Павленко. Минует дома Пастернака, Вознесенского, в глубине между ними высится пустая дача Фадеева. Здесь в 1956 году и произошло то событие (самоубийство), с описания которого начинается эта глава.
Александр Александрович Фадеев не вынес, по его словам, «самоуверенно-невежественного руководства партии», а «чужой человек» не вынес чего-то другого. По крайней мере, в фильме Битова этому нет объяснения.
Он застрелился в осенней пустоте… (Фадеев в весенней):
И пришлось нам нежданно-негаданно
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка…
* * *
Расставание Андрея и Инги, по воспоминаниям Битова, не стало чем-то трагическим и невыносимым. Они сохранили дружеские отношения.
Инга Григорьевна вместе дочкой Аней остались жить на Невском, 110.
Сюда вплоть до смерти И. Г. Петкевич в 2012 году к своей бывшей жене, дочке, внучке Полине, а потом уже и к своим правнукам будет приходить Битов. Но это будет нескоро…
А пока Анна Андреевна периодически жила у бабушки, о чем Ольга Алексеевна сохранила самые теплые воспоминания. Инга, с подачи Андрея, поступила на Высшие курсы режиссеров и сценаристов, где училась в 1971–1972 годах. Они общались, часто ходили друг к другу в гости, просто больше этой семьи не существовало, этот период жизни автора был пройден, это кино было снято, но не вышло в прокат.
Битов пишет: «Снова влюбиться мне удалось лишь в 1968-м, уже в Москве. И я наполовину жил там, но не разводился и прописан был по-прежнему на Невском, до Московского вокзала рукой подать. В Москве у меня все еще не было дома, а здесь как-никак был. Меня терпели, и я терпел. Так и болтался между двумя столицами. (Вошло сначала в привычку, а потом и в образ жизни: так и болтаюсь до сих пор.) С годами все разошлось наконец… Я женился на москвичке Ольге Шамборант. Как хорошо сказал один прославленный питерский писатель, оба брака были удачны».
Москва, вошедшая в жизнь нашего героя в 1965 году, отныне прочно и навсегда заняла свое особое место в его судьбе.
Аут Битова
Мы стоим на берегу лелеемого с самого начала сюжета.
Андрей Битов
Подробности того, что происходило в зале суда Дзержинского района города Ленинграда 18 февраля 1964 года, а затем в актовом зале Клуба строителей на Фонтанке 13 марта в том же году, широкая общественность узнает нескоро. Пока же было известно, что по указанным адресам по обвинению в тунеядстве (на основании ст. 12 Конституции СССР Президиум Верховного Совета РСФСР принял указ от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни») в Ленинграде судили гражданина Бродского Иосифа Александровича 1940 года рождения.
Иосифа Андрей, безусловно, знал. Они могли встречаться в Публичке на Фонтанке, в заведениях «Восточный» и «Крыша», столь популярных среди молодых ленинградских литераторов, просто на Невском или на Литейном, где Иосиф жил. Впрочем, близко они не дружили, Бродский был младше, да и держался он особняком, более присматриваясь к старшим
