— Думаешь, не поедут газетчики к Кошечкину? Погода не располагает? — Вирхов презрительно скривился и уставился в окно. — Метет действительно противно, снег сырой, все залепляет. Репортерам фотографий не сделать, а без них — никакой радости.
— О чем это вы, Карл Иваныч? — с тревогой спросил Тернов.
— Христофорыч, — Вирхов решительно встал, — оставляю тебя за главного. Свяжись с сыскной и Загнобийло, напомни еще раз, чтобы все ходы и выходы вокруг трактира «Чарочка» оцепили. Да чтобы ни одна мышь не проскочила. Пусть ждут моего прибытия. А мы с вами, любезный Павел Миронович, отправимся на Петербургскую сторону.
— К Трифону Кошечкину? — Тернов от изумления открыл рот. — А облава?
— К нему, голубчику, к нему. Облава подождет, — Вирхов злорадно потер ладони. — Вы еще слишком молоды, дорогой Павел Миронович, не знаете, что православный россиянин не должен пренебрегать покаянием. Но по совету Марии Николаевны Муромцевой примем предосторожности.
Следователь решительно двинулся к вешалке, облачился в свою форменную шинель и, не дожидаясь пока оденется кандидат, выскочил из кабинета.
Выбежав на Литейный следом за Вирховым, Тернов попал под снегопад, нещадно заваливавший город. Противные мокрые хлопья залепляли ресницы, не давали раскрыть глаза. Чуть ли не на ощупь он забрался в экипаж и привалился под бок начальнику. Дежурный извозчик по указанию Вирхова медленно двинулся к Петербургской стороне. Под снежной завесой смутными тенями вырисовывались дома, встречные экипажи, немногочисленные прохожие у афишных тумб, хлопотливые дворники с бесполезными деревянными лопатами.
Извозчик остановился у покосившегося забора. Вирхов решительно спрыгнул с саней, за ним на тротуар, покрытый пушистым покровом, скатился и Тернов. Сквозь мутную пелену он углядел темное пятно гниловатой избы. Опустив голову вниз, кандидат с горечью подумал, что если даже подлые газетчики пробрались в дом в ожидании сенсации, следов их не обнаружить — все засыпано снегом.
Вирхов взбежал на крыльцо и резко распахнул дверь. Миновав сени, он, слыша за собой поступь помощника, шагнул в просторную полутемную горницу, освещенную тусклой керосиновой лампой. В дальнем углу горницы, под образами, сидел Трифон Кошечкин. Его помятое лицо припухло, мутные глазки слезились. В руках он держал тарелку с двумя поставленными рюмками. У его ног, обмотанных портянками неопределенного цвета, жалобно скулил мокрый пудель, капли растаявшего снега стекали с белой шерсти на затоптанный пол.
— Значит, эти шутники здесь, — Вирхов расстегнул кобуру и вытащил револьвер. — Где они скрываются? Признавайся!
Он шагнул к Трифону и угрожающе взмахнул рукой. Мужичишка вздрогнул и уклонился. Одна из рюмок соскользнула с тарелки на дощатый пол.
На помятом лице Трифона промелькнула сложная гамма чувств: сожаление, страх, злость. Он кивнул на аляповатый, давно утративший краски полог, делящий горницу пополам. Из подпола и с полотка неслись какие-то странные шорохи, будто там не ко времени расшалились мыши.
— Теперь-то они, голубчики, у меня ответят. — Вирхов подмигнул растерянному Тернову и зашептал: — И за дурацкие объявления. И за дурацкие статьи. И за то, что испортили псину. Госпожа Бирон была права, смотрите, Павел Миронович, собачка-то лакает водочку.
Следователь прокрался к ситцевому пологу. Тернов вытащил на всякий случай оружие и на цыпочках поспешил за начальником. По знаку Вирхова он резко отдернул тряпку и сунул дуло револьвера в полумрак.
За пологом, на постели, притаился сухощавый брюнет лет двадцати двух. Он смотрел на следователя, как на ожившее привидение. Вирхов, потрясенный тем, что вместо шутника Куприна и его беспутного дружка Маныча увидел дерзкого убийцу китайца Ерофея, ловил ртом воздух.
— Руки вверх! Сопротивление бесполезно! — резко и оглушительно над самым его ухом завопил Тернов.
В тот же миг по дощатым половицам затопала не одна пара ног, появились сомнительные личности с блокнотами и фотоаппаратами в руках: газетчики высыпали из подпола и с чердака и окружили сенсационную композицию.
Следователь вновь обрел дар речи. По его требованию мельтешащие газетчики связали преступнику руки: шумная братия пустила в ход содранные с постели тряпки и ремень от брюк самого бандита. По ходу дела рыцари пера и фотоаппаратов с удовольствием охлопывали злоумышленника — искали оружие. Они извлекли из его карманов револьвер и подозрительный пузырек.
Когда преступника связали, перед взором вышедшего из столбняка Вирхова возникла хитрая физиономия с монгольскими чертами лица.
— А, господин Куприн! — Левой рукой он схватил газетчика за лацкан пиджака. — Не спешите. Вы тоже арестованы!
— За что? — Куприн прищурился и поискал глазами дружка. — Маныч, меня в чем-то обвиняют. Клянусь, я не виновен. За что меня арестовывать?
— Это вы устроили весь этот спектакль?
— Ей Богу, не я!
— Но объявление в газете поместили вы?
— Маныч! Маныч! — воззвал к дружку Куприн. — Подтверди! Это не я! Мне заниматься такими глупостями некогда, я теперь «Поединок» пишу. Меня сам Горький знает!
Пронырливый смуглявый Маныч, пытаясь и не умея остановить бегающий взгляд, забожился, что Куприн тут ни при чем. Шутливый фельетон о собаках на гауптвахте поместил в газете он, Маныч. Признается, виноват. А подписал Куприн-Маныч потому, как оба были на лестнице, когда скандалила Биронша, потому что газеты на имя Куприна падки. Гонорар платят бешеный.
— Но кто же тогда организовал сегодняшнюю заваруху? — спросил Вирхов, отпуская пиджак чтимого Максимом Горьким писателя
— Тогда вы должны ответить, господин Куприн, — встрял Тернов, — по двум другим статьям. Во-первых, вы не выполнили распоряжение властей о регистрации собак. А во-вторых, вы склонили вашего пуделя к алкоголизму.
— А где же пудель? — спохватился Куприн. — Куда же он запропастился?
— Лежит на полу пьяный, — язвительно ответил Тернов — Налакался водки.
Куприн сверкнул черными глазами и отошел.
— Что-то я не вижу полиции, — сказал Вирхов помощнику. — И где этот проклятый Трифон?
Шустрый Маныч возник перед Вирховым и, понурившись, пояснил:
— Сбежал. Мы сюда спозаранку прибыли, как только объявление прочли. Заплатили Трифону хорошенько, чтобы засесть в подполе и на чердаке Я за печкой сидел. Видел, видел, как этот, — он указал на связанного, — велел приготовить две рюмки водки, сыпал в рюмку порошок
— Меня хотели отравить? — медленно произнес Вирхов. — Неужели я похож на такого дурака, чтобы пить водку с Кошечкиным?
— А отравили моего бедного пуделя, — послышался голос Куприна.
Вирхов обернулся: на полу под образами на корточках сидел писатель, обнимая хладный труп собаки. Из его узких монгольских глаз текли самые настоящие слезы.
