чего задумались? — поинтересовалась Любаша у склонившегося над люком Домнича.
— Мы с тобой еще поговорим. Узнаешь, как язык распускать. С магазина я тебя, считай, уволил. Пиши заявление по собственному, пока я добрый.
— Во, видели, господин директор?! — сунула фигу Домничу под нос Любаша. — Магазин план выполняет и перевыполняет, замечаний не имеется. А еще говорят, что в ближайшее время вас самого отсюда наладят в места не столь отдаленные. Так что я погожу. Мне еще показания давать.
— Какие показания? Кто говорит?
— Все говорят. Кончается ваша власть. Такое тут понаворотили со своим любимым свекром, долго после ваше дерьмо разгребать придется.
— Ты что тут с Васькой, коньячку хлебнула? Забыла, чем такие выступления кончаются? Могу напомнить.
— Что, как Арсению Павловичу аварию устроите?
— Заткнись! — едва сдерживаясь, прошипел Домнич.
— Вам эта авария еще аукнется. Пятый угол искать будете.
— Считай, что ты в этом углу уже находишься. Там и поговорим.
Люба, ты меня не любишь, Люба ты меня погубишь… —
запел он, спускаясь в подвал.
Любаша с грохотом захлопнула за ним люк и стала наваливать на него стоявшие поблизости ящики и мешки.
* * *
Перебинтованный, скованный гипсом Кандей неподвижно лежал на больничной койке. Когда ему надоедало глядеть на грязный, в пятнах обвалившейся штукатурки потолок, он закрывал глаза. Но лежать с закрытыми глазами без сна было еще тяжелее. Непрекращающаяся боль в переломанном теле, казалось, усиливалась, сквозь разводы бесформенных пятен наплывало видение мчащейся на него с зажженными фарами машины, а в памяти который уже раз возникал и обрывался смертельный заячий крик Степки Добрецова…
Кандей открыл глаза и увидел над собой лицо Надежды Домнич, смотревшей на него с плохо скрытой ненавистью и брезгливостью.
— Говорить можешь? — спросила она, поняв, что Кандей вполне осознал ее присутствие.
Вместо ответа Кандей снова закрыл глаза.
— Если хочешь жить, отвечать все равно придется, — зазвучал в охраняющей темноте голос Надежды. — Ответишь, окажу помощь. Она тебе сейчас ой как пригодится. Не ответишь или соврешь — останешься свидетелем, которые долго не живут. Соображаешь, о чем я?
Кандей испуганно открыл глаза.
— Значит, соображаешь. Не нужен ты теперь никому. Тому, кто приказ тебе отдавал, не нужен. Ну а тому, кто вас в реку наладил, — тем более. В этот раз у него не совсем сладилось, в следующий — запросто. Тебе теперь ни защититься, ни убежать. А я и с той, и с другой стороной договориться могу, чтобы тебя в покое оставили. При условии честного признания. Все понял?
Кандей попытался сглотнуть застрявший в пересохшем горле комок и, с трудом ворочая языком, просипел: — Чего надо?
— Кто приказал убрать Арсения Павловича с дочкой?
Кандей испуганно смотрел на Надежду и молчал.
— Может, твоя задумка была? Колись, колись!
— Мне без надобности, — выдавил наконец из себя Кандей. — Мне они не мешали.
— Кому мешали?
Кандей снова закрыл глаза.
— Значит, все-таки тебе. Испугался, что девочка все расскажет, — оглушительно звучал в темноте неумолимый голос Надежды.
Пришлось снова возвращаться под пугающую ненависть взгляда Надежды Домнич.
— Я к ней даже пальцем… Она меня в глаза не видала. Чего мне бояться…
— Значит, выполнял приказ? Верно?
— Ну.
— Чей? Чикина? Игоря?
— Их тоже.
— А еще чей? Чей?!
— Отца.
— С каких это пор твой отец приказы стал отдавать?
— Не мой. Юрий Анатольевич.
— Какой Юрий Ана..?
Надежда наконец поняла. Встала. Пошла к выходу. В дверях остановилась, повернулась к Кандею.
— Если соврал… Понял?
— Да пошли вы все!.. — Измученное болью и страхом лицо Кандея перекосила судорога, в уголках глаз заблестели слезы.
Надежда опустила голову и вышла.
От двери едва успел отскочить подслушивающий главный врач. Надежда остановилась, внимательно посмотрела на него, хотела что-то сказать, но передумала. Презрительно усмехнувшись, отвернулась и медленно пошла к выходу по длинному коридору районной больницы.
* * *
Старик Шабалин торопливо шел по деревянному тротуару, направляясь к магазину, в котором, по сообщению семенившего сбоку Шевчука, назревали, а возможно, уже совершились события, которые грозили нарушить все его планы. Главная роль в этих планах теперь отводилась Василию Боковикову, который должен был беспрепятственно отправиться в тайгу, к месту гибели брата, и отыскать оставленную Иваном записку. По правде говоря, он до сих пор сомневался в существовании этого якобы где-то припрятанного умирающим послания. Но чем черт не шутит, вдруг в этой записке тот накарябал, что с ним случилось и из-за чего? Старик был уверен, что наверняка Иван знать ничего не мог, но Ваське и намека могло хватить, чтобы смутный, размытый след превратить в неопровержимую улику и догадаться об истиной цели содеянного. Шабалин до сих пор не мог простить ни себе, ни исполнителям его воли, что так поторопились с Иваном. Очень уж он тогда испугался, что тот вышел на прямой след, а может, уже и отыскал легендарный клад. Были причины для таких догадок, были. И уверенность была, что стоит только руку протянуть… Но опять оборвалась ниточка, которую старик уже считал чуть ли не веревкой, держась за которую, вот-вот доберется до настоящего места. Не в первый раз оборвалась. Незадолго до того он буквально уже нутром почуял, что отобранные им в подельники люди, которым он решился доверить часть своего замысла, начинают терять веру в существование немыслимого богатства, затерянного где-то в глухомани самого дальнего участка окрестной тайги. Пришлось подкинуть им золото Иннокентия, которое тот когда-то кинул к ногам матери. До сих пор он так и не мог понять этого поступка таинственно сгинувшего охотника. Что это было? Жалость? Испытание? Попытка заплатить за молчание? Только очень кстати пригодилась старая истлевшая кожаная рукавица с золотым песком, который пришлось выгребать вместе с трухой рассыпавшегося в руках черепа. Он ни за что не стал бы разыскивать и раскапывать эту страшную для него могилу, если бы почти никогда не подводившее его чутье
