люблю об этом думать. Я люблю думать о другой половине, первой.
Я вспоминаю, как мы шушукались с тетей Олей, поверяя друг другу секреты, несмотря на 17 лет разницы. Значит, Оле сейчас 89? Вполне может быть, что она и жива. Это когда тебе 10 лет, а ей — 27, то разница весьма существенна. А 72 и 89 — какая разница? Две беспомощных старухи, у которых только и осталось, что воспоминания.
А у Оли, наверное, уже правнуки. Интересно, что она им рассказывает? Вообще, как она жила там, за границей? Приняла ли бабушка ее мужа, которого раньше на дух не переносила? Впрочем, кого бабушка переносила-то?
Нет, я несправедлива, она хорошо к нам относилась. Она только маму не любила. Настолько не любила, что даже уехала от нас жить в Киев. Это значит, что она и нас не любила? Глупости говорю. Как можно не любить родных внуков?! Просто обычный конфликт свекрови и невестки. Но я никогда не была ни свекровью, ни невесткой, откуда мне знать, к чему может привести такой конфликт? Хотя, надо признать, у Mama был очень тяжелый характер. И у бабушки не легче, что греха таить.
Да какая теперь разница. Нет уже ни мамы, ни бабушки, никого. Одна я. И та в скорбном доме.
Странно, мне сейчас столько, сколько было бабушке, когда мы расстались. А мне она казалась очень-преочень старой. Но я-то внутри себя ощущаю точно такой же, какой была 35 лет назад, до того момента, когда время остановилось.
Погодите, какой Киев? Моя бабушка жила в Пензе, к ней нас с Юлей и Катей каждое лето отвозила мама. Интересно, а что сейчас с Юлей? Наверное, сама бабушка. Мне кажется, тогда Романа ранили, но им все же удалось уйти. Я плохо помню, что тогда произошло, в голове все смешалось. Наверное, они с Романом сейчас в Париже, в том самом Париже, куда мне так хотелось поехать, и в котором я уже никогда не побываю. А Юлька прогуливает внуков в Люксембургском саду, водит на променад вдоль набережной Сены. Юлька — бабушка? Смешно. Нет-нет. Она будет очень хорошей бабушкой, будет вязать внукам толстые шерстяные носки, какие вязала нам наша, пензенская, и будет как мама печь пышные пироги.
Интересно, французы едят пироги? И варят ли варенье? Если варят, то Юлька наверняка сейчас истово закручивает банки на зиму. Хотя, скорее всего, никто в Париже никаких банок не закручивает. Не Самара. Как же так получилось, что я все пропела-проплясала, как та стрекоза, все певицей мечтала стать? Какая из меня, к чертям, певица? Максимум, кафе-шантан в сомнительном районе, да кокаин вместо обеда. Лучше б я у мамы училась пироги печь да варенье закручивать. И кормила бы Андрюшу, как мама своего Серафима.
Что со мной? Какой кафе-шантан и почему я ругаюсь, как сапожник? Какая бабушка в Пензе? Неужели я и вправду сумасшедшая, как они утверждают?
Санитары ставят брагу. Так называется их напиток из дрожжей и сахара. В это мутное, отвратительно пахнущее рвотой пойло они добавляют аминазин — чтобы сильнее пробрало. Так они объясняют. Я их понимаю, им смертельно скучно, они не могут дождаться, когда же, наконец, закончится этот мучительный испытательный срок, и они вернутся в свои города, чтобы снова начать воровать, грабить и убивать. А пока — пьют брагу с аминазином. Иногда им хочется женщин, тогда по ночам они приходят к безумным моим товаркам, вливают в них эту гадость, отчего бедные пациентки начинают громко смеяться и прыгать, высоко задирая холщовые рубашки — нашу единственную одежду. И санитары, животно урча, совокупляются с теми, кто помоложе. Нас, пожилых, никто не стесняется, мы для них пустое место, поэтому они совершают свои быстрые телодвижения прямо тут, в палатах, на глазах у всех.
Некоторым из моих соседок это нравится. Они хихикают и двигаются в такт своим кавалерам. Другие кричат и плачут, но на это никто не обращает внимание.
Слава Всевышнему, эту чашу мне испить не приходится. Я для здоровых молодых людей интереса не представляю: всклокоченная старуха с неприязненно поджатыми губами. Вокруг хватает девиц.
Меня всегда рвет от этой картины. Каждый раз, когда они приходят за своим мужским удовольствием, я вспоминаю мычание слюнявого идиота, который, навалившись на меня, быстро и сильно дергался, разрывая мне низ живота. И от этого было мне настолько плохо, что с тех пор я навсегда потеряла интерес к мужчинам. Оказалось, что это и к лучшему, иначе вынести это пожизненное заключение было бы совершенно невыносимо.
А как я мечтала в свое время о женихе, о нежном и ласковом принце, только обязательно военном! Как Андрей.
Или как Коля. Коленька, Николай Дмитриевич, мичман Деменков!
Ужас, какая я была влюбленная дурочка! И не хотела замечать, как надо мной все смеются. Таня, помню, весело сказала: «бедный толстый Туту влюбился в бедного толстого Деменкова!». Очень смешно, правда? А было мне тогда всего 17 лет. Или 16? Не помню. Да какая разница? Все равно — ранимая юная девушка, которая всё так остро переживает. Говорят, что самые жестокие люди — это твои близкие. Так и есть.
Одна из тех вещей, которые я никогда не прощу своей матери — это то, что она так заботилась о моей фигуре. Вернее то, что она называла — «заботилась». А на самом деле постоянно вбивала мне в голову, что я — толстая. И Насте кстати, тоже. Даже в письмах подругам писала, что Анастасия раздалась в талии, совсем как Мария. Представляете? А я в это время была влюблена как кошка и ужасно переживала из-за своей внешности.
Положа руку на сердце, Коля и сам стройностью не отличался, сейчас-то я понимаю, что был он толстоватым увальнем, хоть и морской офицер, но тогда я вообще ничего не соображала. «Madame Demenkoff» — письма подписывала. Ну, не дура? А Коля очень стеснялся, что в него, военного моряка, влюблена неуклюжая, слишком высокая для своего возраста и слишком полная девушка. Впрочем, о чем это я? Я вовсе не была «слишком полной», это Mama меня убедила, что я безнадежный урод.
Может, от этого я так тянулась к военным? От того, что были они стройны, подтянуты, элегантны, прямо как Papa? Или я тянулась к ним потому, что хотела, чтобы мой муж был похож на папу? Может быть. Мне и правда этого очень хотелось. Разве мог быть на свете мужчина лучше папы? Так хоть чем-то будет на него
