это так, — сказала Майя, — но какое это имеет отношение к нашему приему?
Дождавшись очередных аплодисментов в адрес Эразма Роттербума, мы вышли на улицу «О».
— Наверное, произошла ошибка в нумерации, — сказал я. — Должно быть, наш прием происходит вон в том доме с двумя маленькими колоннами и двумя крылатыми псами на крыльце. Видишь, как раз туда направляется наш знакомый контр-адмирал Т.
Мы прошли сотню ярдов вниз по улице «О» и вошли в дом. Здесь среди гостей преобладали дамы бальзаковского возраста. Казалось, в воздухе пахнет кружевным полотном. Мы успели к выносу главного блюда — жиго с бобами в отменном французском стиле. Я поинтересовался у соседней дамы, где же здесь мистер и миссис Купер-Кларк.
— Зови меня Лу, друг, — сказала дама и похлопала меня по плечу. — Право, не знаю, где сейчас старина Купи и крошка Клэр.
Похолодев, я подумал — уж не попали ли мы опять на не ту «парти»? Жена призналась, что испытывает такое же чувство, и если бы не присутствие контр-адмирала Т., а также Грэга и Найди, Мэла Дершковица и княжны Трубецкой, то есть все-таки людей из «нашей толпы», она бы в панике убежала домой.
— Что же? — сказала Лу. — Все остается в силе, фолкс?
— Пока что тянем, — неопределенно промычал я.
— Давай, давай, друг, без всяких «пока что», — дерзко, как девушка эпохи буги-вуги, подмигнула она. — Клянусь, не пожалеете! Будем купаться голышом! А как там у вас, в Квебеке?
Жуя жантильное жиго, мы заметили на левой груди нашей собеседницы карточку с надписью: «Лу Смайли. Поцелуй в Лыхайне!» Оглядевшись, мы увидели, что подобные карточки украшают груди и других дам: «Дорис Гарбовски. Смотри в оба, люби до гроба», «Нэнси Тарантайн. На перевале судьбы», «Кэнди Амбиваленштейн. По зову сердца»… Что-то совсем уже комсомольское. Прислушавшись, мы поняли, что находимся среди участников всеамериканской конференции писателей романтического направления.
…На третью «парти» мы успели к десерту. Здесь мы сразу поняли, что попали не туда. Было очень тихо. Общество утопало в креслах. Один лакей катал тележку с тортами, другой обносил ликером. Люди «нашей толпы», Грэг с Найди, Мэл Дершковиц, княжна Трубецкая и контр-адмирал Т., жуя «чиз-кейк», облизывая муссы и заглатывая взбитые сливки, толпились поближе к выходу.
— Это опять не наши, господа, — говорил, потряхивая седыми бровями, адмирал. — Пехота. Общество покорителей Килиманджаро с восточной стороны.
Сдается мне, что мы все запутались в алфавите. Нам нужна не улица «О», а улица «Q»… Точно такой же кружок, но сбоку у него болтается хвостик.
Штрихи к роману «Грустный беби»
1975
Сочи. Будущий калифорниец Лева Грошкин «еще в Союзе» решил: никогда не постарею! Глупо как-то получается — из молодого превращаться в старого. Буду против этого бороться, заброшу все, но не постарею, потому что это несправедливо — терять молодость!
«Главное — четко следить за своими рефлексами, ни одному рефлексу не позволять загнивания», — объяснял Лева герою романа «Грустный беби», с которым вместе бегал вдоль сочинской набережной под лозунгом Брежнева «Здоровье каждого — здоровье всех!» Два будущих американца совершали ежедневный забег посреди сугубо советской толпы.
— Здесь я в принципе не задержусь, — откровенничал на бегу Лев. — Слиняю в Америку. Там люди умеют не стареть. Профессор Соутуспик, например, женился на правнучке своего одноклассника, и она родила ему двух малышей.
— А вам сколько лет, Лева?
— Это неважно. Главное, чтобы рефлексы не ржавели.
— Борода у вас случайно не седеет?
Случайный удар по больному месту. Лева раздраженно хмурится, сразу как-то стареет, однако берет себя в руки и улыбается усредненно молодой улыбкой.
— Никаких сведений о бороде, попросту не видел ее никогда. Усы вот густы и пшеничны.
— Are you comfortable in English?[104]
— Это лишнее! — махнул рукой Лева.
1980
Отвечающему за охлаждение воздуха в кондоминиуме «Пацифистские палисады» генералу Пхи менеджер Бернадетта Люкс иногда представлялась чем-то вроде Гренландии, а в те моменты, когда ему удавалось пристроиться к ее тылу, размеры могучей дамы как бы уже выходили за грань обычной физики и принимали символический характер.
Нуклеарным холодком веяло из шахт и кулуаров, склоны поверхностей золотились, будто глетчеры под лучами вечернего солнца, тяжелые «маммарии»[105], ложась в тонкие ручки генерала, жгли смуглую кожу, как лед. «Кулинг, — приговаривал он, — джаста кулинг»[106]… Пхи принадлежал к международному поколению «обожженных» и очень нуждался в прохладе.
Рэнди Голенцо с трубкой в зубах с галереи созерцал это в целом-то совсем неплохое дело. Почему, черт, не произошло такой гармонии на поле брани?
1953
Март. Студенческая местность близ «Казань юниверсити». Двадцатилетние оболтусы Филимон, Спиридон, Парамон и Евтихий на койках в наемной комнате своего дикого быта.
Вчера полночи бились на рапирах, в поединках и двое-надвое. Электричество давно уже отключено за неуплату. Источники света, стеариновые свечи, торчат из порожней посуды. Дикие тени мечутся по стенам и потолку. Лязг холодного оружия и лошадиный хохот прорываются через замерзшие окна на улицу. Ночной прохожий оборачивается — что за странная радиопостановка?
Стены расписаны в «футуристическом духе». Еще месяц назад вьюноши называли себя футуристами, теперь в связи с новым бзиком — фехтованием — стали «мушкетерами».
А вот и «чувихи» с факультета иностранных языков, шпионки. Рапиры и маски — в угол! Надрачивается «старенький коломенский бродяга-патефон». Самодельная пластинка из рентгеновской пленки вспучивается, однако придавленная железной кружкой, начинает вращаться, извлекая из замутненных альвеол анонимной легочной ткани кое-какие звуки.
Come to me, my melancholy baby!
Задув свечи, парочки расползаются по углам. Дерзновенные проникновения под лифчик, под рубашечку, головокружительные рейды в штанишки. Позже один из четверых горько жалуется: «Что делать, чуваки, такое отчаяние, солопина мой, собака, мягкий, как колбаса». Двадцатилетнему человеку палец покажи, обхохочется, а тут — «колбаса»! Вторая половина ночи проходит в полном изнеможении.
Утром все делают вид, что будильник, сволочь, сломался, потом кто-то вспоминает, что семинар в университете сегодня «полуобязательный», потом начинают переругиваться, кому сегодня топить печку, в конце концов, разыскав на столе отвратительные «чинарики», футуристы-мушкетеры курят среди убожества своих чахлых одеял.
Тем временем за дверью, в коридорчике коммунальной квартиры, начинают раздаваться громкие рыдания соседок. «Что же теперь делать-то будем, граждане хорошие, братья и сестры? Как жить-то будем без него?» Главная скандалистка Нюрка бьется в истерике. Дядя Петя сапогом грохочет в дверь к студентам. «Вставайте, олухи царя небесного! Великий Сталин умер!»
Долгая пауза — еколо-мэнэ — у двоих из четверых отцы, между прочим, загорают в лагерях за контрреволюционную деятельность…
1970
Хемингуэй и Фил Фофанофф
Пятерку
