сверхнормативные гамаши (дозволена только одна пара на два года), лишние платья (ничего от вольных платьев в них не было, просто женщины, которые сидели годами, имели их больше, чем положено, — нельзя!).
Как явствует из приговора, основная вина Косачевой заключалась в том, что она, возмущенная «профилактической работой», через пролом в заборе проникла в промышленную зону, рассказала женщинам, что делают с их вещами, и тем самым спровоцировала волнения.
Толпа женщин — числом около тысячи — собралась возле ворот и стала их раскачивать. Цепи не выдержали напора. И толпа растеклась по баракам. Каждая женщина хотела увидеть, что у нее изъяли. (Замечу попутно, что каких-либо недозволенных предметов, вещей и прочего женщины не держали и не могли держать, зная, что обыск, то есть шмон, может начаться в любую минуту.) Каждая увидела, что изъяли даже то, что можно было не изымать. И тогда ручейки снова слились в клокочущую толпу.
Недавно назначенный начальник колонии вышел навстречу толпе. Это говорит о его личном мужестве. Но также и о том, что толпа не теряла над собой контроля. Может быть, гражданин начальник выслушал не совсем ласковые речи, но его никто пальцем не тронул. И это понятно: никому неохота распрощаться с надеждами на условно-досрочное освобождение, получить новый срок и отсиживать его, как говорится, до звонка.
Начальник, надо думать, отлично это понимал.
И, судя по его последующим действиям, не только не видел ничего угрожающего, но и решил, что толпу можно обуздать. Не утихомирить, не убедить, а именно обуздать. И начал раздавать наказания штрафным изолятором (по 15 суток) тем женщинам, которые были в передних рядах.
Все, наверное, обошлось бы обыкновенным бабьим ором, но Рэкс испугался толпы. Многие офицеры стояли перед толпой и никого не трогали. Но как только Рэкс побежал, сработал, видимо, инстинкт преследования. Гражданки в белых косынках бросились за ним.
Его не догнали. Он выскочил за зону. Но толпа уже была раскалена. Кто-то бросил клич пойти и освободить только что посаженных в штрафной изолятор. Нет, клич бросила не Носачева и не Самойлова. Даже в тексте приговора нет прямых указаний на то, что именно они направили толпу осужденных на штрафной изолятор, что именно они требовали у надзирателей ключи, что именно им были отданы ключи и что именно они освободили штрафников.
— Заключенных и администрацию столкнул взаимный страх, — объясняла мне Носачева. — Администрация боялась, что сейчас начнется погром. А мы боялись (и нам этим прямо пригрозили), что сейчас в зону въедут пожарные машины и войдут солдаты с дубинками.
Напрасно искал я в тексте приговора слова о том, что кого-то убили, покалечили, кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения. Ничего такого не произошло, и это убедительно говорит о том, что толпа донельзя возмущенных женщин не проявила слепого насилия. Напротив, когда группа женщин ограбила лагерный ларек, другие осужденные тут же это пресекли и передали (слыханное ли дело!) тех, кто ограбил ларек, в руки администрации.
В приговоре говорится, что Носачева вместе с Самойловой и другими пятью женщинами якобы сломали решетки ПКТ и ШИЗО. Любому человеку, даже ни разу не видевшему эти решетки, должно быть ясно, что их невозможно сломать и десятку тяжелоатлетов. Да, не исключено, что именно они, Носачева и Самойлова, были среди тех, кто разбил окна в ШИЗО, кто порвал одежду на начальнике отряда Л., кто бросал в офицеров камни. Но кто был свидетелем на суде? Прежде всего те, чьи действия вызвали волнения!
Отметим — это важно. Ни Носачева, ни ее подруга Таня Самойлова не были самыми активными участницами беспорядков. Но было в них нечто такое, что существенно выделяло их среди активных. Если те просто не любили людей в погонах МВД, то Носачева и Самойлова люто их ненавидели. И мы уже знаем, что у них было для такой ненависти достаточно оснований.
Разумеется, в приговоре суда ни о Рэксе, ни о любителе разрезать женские юбки не было ни слова.
А действия Носачевой и Самойловой объяснялись однозначно — стремлением во что бы то ни стало уйти из этой колонии. С дополнительным лагерным сроком?! Какой же была для них жизнь в этой колонии, что они готовы были на такую «перемену судьбы»?
Но судьи не утруждали себя подобными размышлениями. В действиях подсудимых они видели то, что привыкли видеть, — злостное противодействие администрации. Недопустимое ни по каким причинам. Неоправданное ни при каких условиях. По давно установившейся логике, осужденный обязан беспрекословно подчиняться любым требованиям администрации и не имеет права ни на какой протест. Ни на индивидуальный, ни тем более — на коллективный.
Я показал приговор заместителю начальника областного управления МВД по оперативно-режимной работе.
— По существу, осудили тех, кто пришел из другой колонии, — сказал он. — Это бросается в глаза. И это можно понять. Ведь за подобные волнения с нас, работников МВД, тоже спрашивают. Поэтому легче оправдаться тем, что беспорядки спровоцировали новенькие, «не наши».
Я показал приговор генерал-майору МВД, начальнику одного из управлений. «Тут все однозначно, — сказал он твердо, — это преступление породила сама администрация. Иные считают, что осужденные лишены всех человеческих прав. Что хочу, то и ворочу. Недовольство накапливалось. И вот — взрыв».
Я задал Люде вопрос, который не давал мне покоя.
— Почему ты заявила, что была активной участницей беспорядков?
— Меня и прокурор об этом спрашивал, — грустно улыбнулась Люда. — Неужели, говорил, тебе не хочется освободиться? А мне было все-равно. Мне было плохо в Коксуне. Эти отметки на вахте через каждые два часа. Эти ножницы Л. Мат Рэкса. Мне казалось: пусть где-нибудь будет еще хуже, но надо уйти. А уйти можно было, только получив еще один срок, Дура была ужасная! Опомнилась, поняла, что произошло, только после суда. Этот семилетний срок просто раздавил меня. Помню, сидела в карцере следственного изолятора. А там прорвало канализацию. Запахи ужасные. Холод. Стояла зима. Я объявила голодовку. Помню, надзорка глянет в глазок, откроет кормушку и процедит: «Да подыхай ты тут, сука!» Я достала из гольфа кусочек зеркала, посмотрела еще раз, во что превратилась, и вскрыла себе вены сразу на обеих руках. Я не хотела больше жить.
Люда закатала рукава рубашки и показала мне страшные шрамы.
— Сколько же было наложено швов?
— Шесть внешних и четыре внутренних — на одной руке. На другой — три внешних и пять внутренних. Дело в том, что, когда мне наложили швы, я снова сорвала их. Я говорю серьезно — мне не хотелось жить.
Потом ей снова наложили швы и… оставили в том же
