наши нравственные чувства? Может быть, было бы разумнее окунуться в мирскую суету и попытаться исправить в каждом по отдельности то, что непременно и неизбежно погубит всех? Может быть, надо стать глупым с глупцом, честолюбивым с честолюбцем, мечтательным с мечтателем? Разве это было бы несправедливо, особенно при таких кричащих отклонениях? Достаточно мне только услышать, что кто-то замышляет против меня какое-нибудь злодеяние, – разве не испытываю я в тот же миг чувство удовлетворения? Все правильно! – так, мне кажется, я мог бы сказать им – я так мало подхожу вам, и на моей стороне так много правды: проведите-ка за мой счет славный денек, один, два – сколько сможете! Вот вам мои недостатки и промахи, мои иллюзии, мое безвкусие, моя растерянность, мои слезы, мое тщеславие, мои совиные повадки отшельника и полуночника, мои противоречия! Вот здесь есть над чем вам посмеяться! Так смейтесь же и радуйтесь! Меня не злит нисколько тот закон и тот порядок вещей, которые предписывают испытывать радость при виде недостатков и ошибок! Давным-давно, наверное, были более „прекрасные времена“, когда любой, кого посетила хотя бы одна мало-мальски свежая мысль, чувствовал себя настолько незаменимым, что считал своим долгом выйти на улицу и сообщить всем и вся: „Глядите! Царствие Небесное приблизилось! Я не заметил бы своего отсутствия, если бы меня не было. Значит, мы не такие уж незаменимые!“» Но, как уже говорилось, мы так не думаем, пока сохраняем свою храбрость: мы думаем не об этом.
312
Моя собака. Я дал своей боли имя – я зову ее «собакой», – она такая же верная, такая же настырная и бесцеремонная, такая же занятная и такая же умная, как и все собаки, – и я могу прикрикнуть на нее и выместить на ней свое скверное настроение: так, как поступают другие со своими собаками, слугами и женами.
313
Никаких мученических сцен. Я хочу последовать примеру Рафаэля и никогда больше не изображать никаких мученических сцен. В мире достаточно вещей возвышенных, чтобы нужно было еще искать возвышенное там, где оно соседствует с жестокостью; и мое честолюбие, к тому же, едва ли удовлетворится, если я надумаю сделаться вдохновенным палачом.
314
Новые домашние животные. Я хотел бы завести себе своего собственного льва и своего собственного орла, чтобы в любой момент по разным знамениям и приметам можно было бы определить, насколько во мне прибавилось или убавилось силы. Неужели сегодня, когда я смотрю на них сверху вниз, я должен бояться их? Настанет ли час, когда они будут смотреть на меня снизу вверх и бояться?
315
Часок перед смертью. Бури грозят мне бедой: настигнет ли меня моя буря, от которой я погибну, как погиб некогда Оливер Кромвель, настигнутый своей бурей? Или я погасну, как та свеча, которая устояла против ветра, но, устав от себя, ощутила пресыщенье – и потухла – прогоревшая свеча? Или наконец: может быть, лучше задуть себя, чтобы не прогореть?
316
Люди, наделенные пророческим даром. Вы не в состоянии понять, что люди, наделенные пророческим даром, великие страдальцы: вы только думаете о том, что им достался прекрасный «дар», и вы, пожалуй, сами бы не прочь иметь такой – здесь уместнее будет прибегнуть к сравнению: представим себе, как, должно быть, страдают животные от разрядов электричества в воздухе и в облаках! Мы видим, что некоторые виды животных обладают способностью предчувствовать перемену погоды, как, например, обезьяны (что можно наблюдать даже в Европе, и не только в зверинцах: скажем, на Гибралтаре). Но мы при этом не думаем о том, что их пророком становится чувство боли! Когда сильный положительный заряд под влиянием надвигающейся издалека тучи неожиданно превращается в отрицательный, что неизбежно влечет за собой скорую перемену погоды, тогда животные начинают вести себя так, будто к ним приближается враг, и они либо занимают оборонительную позицию, либо спасаются бегством – они воспринимают плохую погоду не как погоду, а как врага, чье приближенье они давно уже чуют!
317
Взгляд в прошлое. Мы редко задумываемся над тем, в чем же высокий смысл, в чем пафос и есть ли он вообще в том отрезке жизни, который мы проживаем в данный момент; нам кажется всегда, что наша сегодняшняя жизнь – единственно возможное для нас разумное состояние, наш этос, а не пафос, если воспользоваться здесь понятиями, бывшими в ходу у греков, которые строго разделяли эти два явления. Я услышал сегодня какой-то случайный отрывок мелодии, и в памяти моей всплыл давно забытый образ – зима, и дом, и уединенная жизнь отшельника, вдали от всякой мирской суеты, и вспомнились мне чувства, которые я испытывал тогда: мне казалось, что я мог бы прожить так вечно. Но теперь я понимаю, что все это – лишь мгновения душевного подъема, минуты страстного воодушевления – высокая патетика, то состояние, которое можно сравнить с этой мучительно-мужественной мелодией, дарующей утешение, – но такое состояние не может длиться годы, и, конечно, оно не может быть вечным: для этой планеты оно слишком «неземное».
318
Мудрость в боли. В боли заключено столько же мудрости, сколько и в удовольствии: боль, подобно удовольствию, относится к наиважнейшим силам, направленным на сохранение рода. Если бы она не выполняла эту роль, она давно бы уже исчезла с лица земли; а то, что она причиняет страдания, не может быть убедительным аргументом против нее: такова ее сущность. Мне слышится в боли голос капитана корабля, отдающего команду: «Убрать паруса!» Отважный мореплаватель по имени человек должен иметь отличную сноровку, чтобы уметь управляться с парусами в тысяче разных ситуаций, иначе ему не сдобровать и океан быстро затянет его к себе в пучину. Нам следует научиться жить на малых оборотах, и как только боль подаст сигнал опасности – самое время сбавить ход, – при всяком приближении большой опасности, какой-нибудь страшной бури, благоразумнее всего, с нашей стороны, будет как можно меньше «пыжиться». Правда, существуют такие люди, которые, чувствуя надвигающуюся большую боль, слышат как раз совсем другую команду и, как никогда гордые, воинственные, счастливые, отважно глядят прямо в лицо грядущей буре; и даже сама боль дарует им мгновения наивысшего блаженства и величия! Это герои, великие мучители человечества: те немногие, те редчайшие люди, которым требуется то же оправдание, что и самой боли, – и действительно, не следует отказывать им в этом! Это самые главные силы, способствующие сохранению рода и его развитию, пусть даже они достигают этого только тем, что не приемлют никакого покоя и уюта и не скрывают своего отвращения к счастью
