в августе вернуться на рабочие места, хотя некоторые очаги сопротивления не угасали до середины сентября 1918 г.
Важным следствием забастовки стало то, что парализованность на длительное время главных транспортных артерий воспрепятствовала вывозу в Германию и Австро-Венгрию богатств Украины. В результате, по официальным данным (которые не учитывают неконтролируемых перевозок через массу пунктов, где грузы не регистрировались, и др.), в центральные страны удалось отправить лишь 9 из 60 запланированных миллионов пудов хлеба[450]. Можно предположить, что примерно такими же были пропорции по невывозу других товаров и сырья. Произведенные по разрозненным данным архивов подсчеты несколько отличаются в сторону увеличения приведенной цифры[451]. Впрочем, только фронтальное изучение всех документов может приблизить к сколько-нибудь достоверному показателю.
Развиваясь параллельно с повстанческим движением, отвлекая на себя военные силы оккупантов, забастовка железнодорожников в то же время создавала условия для развития крестьянской борьбы, которая, конечно, имела значительно менее организованный характер и при других обстоятельствах была бы оперативно подавлена властями. Социальная активность крестьянства в 1918 г. поднялась на невиданный до того уровень. Это естественно, ведь прежде всего за его счет правящие круги пытались выполнить условия Брестского «хлебного мира». Задетое за живое, крестьянство быстро забывало о вчерашнем «нейтралитете», оставляло апатию, вызванную не вполне приемлемой политикой Центральной Рады, и грозно заявляло о себе как о силе, способной преодолеть, снести все, что не просто встало на его пути, но и пытается вернуть к состоянию беспощадно угнетаемого и эксплуатируемого, бесстыдно обманутого слоя.
Многочисленные документы свидетельствуют: трудно найти село или селение в 1918 г., из которого в различные правительственные инстанции Украинского государства не поступило бы сообщение о нападениях крестьян на помещичьи имения, о пожарах и потравах в экономиях, о сопротивлении карателям, убийствах оккупантов, о том, что буквально каждый пуд хлеба давался «с боем»[452] и тому подобное. Глубинность и всеобщность движения, подлинного проявления Гражданской войны особенно впечатляют, если учесть, что оно было не столько следствием целенаправленной деятельности политических сил (хотя последние прилагали немало энергии, чтобы опереться на него), сколько стихийной реакцией на действительно невыносимое положение, на желание чиновников лишить перспективы класс, перед которым сверкнула звезда свободы, надежда, что результаты труда своих рук будут принадлежать ему – труженику, что государство будет защищать его от жестокого принуждения и дикого произвола.
Но эмоции отчаяния из-за недостигнутой цели были несравнимы с естественным сопротивлением повсеместным актам вандализма, жесточайшего издевательства, которые приобрели статус государственной политики. «Обиженные» предыдущей социалистической властью помещики стремились к «сатисфакции», спешили вернуть утраченные владения и возместить причиненные революцией убытки. При этом они опирались на оккупационные войска и местную администрацию с подчиненными ей милицейскими подразделениями (гайдуками). Руководствуясь часто не столько чувствами справедливости, сколько мести, землевладельцы слишком свободно манипулировали объемами претензий, не скрывали желания как можно строже «проучить» обидчиков-бунтарей, грубо поставить «преступников» на подобающее им место – и так, чтобы это надолго запомнилось и другим: подобное будет с каждым, кто будет посягать на чужое имущество, на «священную» частную собственность[453].
Неудивительно, что на этой почве довольно быстро приобрела легальный статус практика экзекуций. Начатые оккупантами еще во времена Центральной Рады, карательные экспедиции стали неотъемлемой чертой режима П. Скоропадского. Восстанавливаемый нагайками «порядок» оборачивался не только против сельской бедноты, но озлоблял и середняцкую крестьянскую массу, вербуя все новых оппонентов гетманата. Ведь каратели, как правило, применяли принцип коллективной ответственности: размер взыскания распределялся между всеми жителями населенного пункта, независимо от их социального статуса, уровня материального обеспечения и, наконец, от того, «участвовало ли данное лицо в погромах, или нет». Понятно, что в случае неспособности части населения уплатить контрибуцию, ее погашала другая часть – более имущие слои села[454].
Свой вклад в пацификацию (умиротворение) крестьянства на Правобережье сделали помещики-поляки, которые к австро-германским экспедициям приобщали собственные национальные легионы[455]. Впрочем, последние тоже действовали самостоятельно или параллельно. Жестокость, проявлявшаяся при этом, казалось, не знала границ. Неслыханные физические пытки и расправы поляки, как ни странно, считали естественными. Поляки не только лишний раз доказывали «извечные права», по их мнению, на этнические украинские земли и унижали человеческое достоинство местных жителей, но и тешили собственное национальное самолюбие. Волынская помещица З. Коссак-Шезуцкая с очевидным удовольствием смаковала в мемуарах натуралистические картины многочисленных страданий, причиненных польскими помещиками крестьянскому «быдлу» в 1918 г.[456] Это спровоцировало справедливое возмущение другого поляка по происхождению, который проникался интересами и обидами украинства, – В. Липинского. Он с сожалением констатировал: «Из-под пера автора умышленно пробивается презрение и грязный садизм в щедро разбросанных описаниях, вызывающих отвращение»[457]. Подобная оценка может быть распространена и на воспоминания польской помещицы села Лемешовки Таращанского уезда на Киевщине М. Дуниной-Козицкой[458].
Крестьяне, участвовавшие в распределении помещичьего имущества, не собирались возвращать его добровольно, оказывали тому решительное сопротивление, вплоть до вооруженного. Они считали если и не абсолютно безупречным юридически, но все равно законным основанием социалистические документы периода Центральной Рады.
Гетманскую власть и ее сторонников крестьянство считало своими врагами, из чего следовало их отношение к режиму. Примечательно в этом отношении письмо одного из лидеров УДХП С. Шемета к П. Скоропадскому, в котором вещи называются своими именами. «Из северных уездов Полтавской губернии получены Народной управой партии сведения о том, – говорилось в документе, датированном 17 мая 1918 г., – что члены сельского общества, вернувшись из Киева после запрета крестьянского съезда, во многих селах уже вынесли постановления о том, чтобы истребить всех тех, кто ездил в Киев избирать гетмана. Уже поднимается восстание против власти гетмана, начинают убивать хлебопашцев (землевладельцев), их жен и детей, жечь дома их, забирать их хлеб. Сейчас уже четвертый день идет бой между повстанцами с одной стороны и гайдамаками с другой стороны в окрестностях сел Буромка, Денисовна, Крестителево Лубенского и Золотоношского уездов. Повстанцы заставляют и хозяев-хлебопашцев вступать в их войска. Агитация против власти пана гетмана имеет большой успех»[459].
Похожих документов о настроениях и действиях крестьян – огромное количество.
Потерпевшие же собственники, обижаясь на правительство и гетмана за недостаток твердости, мягкотелость, все больше полагались на собственную инициативу и апелляции к оккупационным властям. Понятно, что у последних были «веские» основания принимать сторону помещиков, крупных собственников. Перспектива улаживания противоречий при таких обстоятельствах имела очень пессимистичный, скорее призрачный вид.
«Что это за лютое время было на Украине! – восклицает Н. Шаповал. – Гетманат свирепствовал: 8 июля издал «закон» о борьбе с разрухой в сельском хозяйстве, на основе которого установлено было крепостничество: крестьян заставляли силой обрабатывать барские земли. В начале сентября П. Скоропадский поехал на поклон к Вильгельму II в Берлин (5 сентября), после чего гетманат
