Лейла и я.
Я спросила, не следует ли нам вызвать такси. Она покачала головой: «Это близко, можем пешком. Полчаса, не больше».
Потом она остановилась и подошла ко мне, чтобы вытащить из моих волос листик. Он так в них запутался, что ей пришлось аккуратно разделить мои кудряшки, чтобы вызволить его из пут. Потом ловкими пальцами поправила мою прическу.
«Какая ты красивая», – сказала она.
«Не говори глупости», – ответила я, на что она закатила глаза. Порвала листик на мелкие кусочки и бросила их на тротуар.
Мы продолжали идти, не спеша. Позади остался кафедральный собор Святого Штефана. Лейла сворачивала в маленькие улицы, глядя под ноги, на булыжную мостовую. Я не мешала ей вести нас. Если кто-нибудь в этом городе и мог отвести меня к Армину, то это была только она. Поэтому я не возражала и когда мне показалось, что все эти улочки были ненужным отступлением от довольно простого маршрута.
«Могу я у тебя кое-что спросить?» – сказала она и снова остановилась.
«Только чтобы мы не опоздали, нехорошо, если ему придется нас ждать».
«Не опоздаем, у нас достаточно времени».
«О’кей… спрашивай».
«Почему ты в то утро украла Зекана?»
Мимо нас прошла группа скандинавских туристов с длинными палками, на концах которых были прикреплены большие телефоны. Я пригнулась: мне на секунду показалось, что кто-то из них отрубит мне голову. Сфотографировав все божьи врата, и окна, и собственное отражение в них, они исчезли за углом – и мы наконец остались одни.
«То есть как это почему? – спросила я. – Ты мне сказала».
«Я тебе сказала?»
«О’кей, ну, ты сказала не в смысле сказала. Но ты сделала мне знак».
«Знак?» – спросила она потерянно.
«Да ты вспомни. Тот тип… Как его звали?.. Кралевич, да. Он побежал за зайцами, а мы остались с его ящиком. Ну, понимаешь… Ты на меня как-то так посмотрела, не знаю… Подала мне сигнал».
«Сара, я понятия не имею, о чем ты говоришь. Ты спятила».
Она снова взялась за это. Уродовала то, что я помню. Мы так близки к концу, еще немного – и все закончится. Могла бы оставить мне хоть это воспоминание. Франц Ебаный Bad Boy Йозеф был великодушнее, чем она. Но я не хотела препираться. И продолжала шагать по булыжной мостовой.
«И тот один рассказ, который ты напечатала в Литературном… ежемесячнике, голосе…»
«Вестнике, – сказала я. – Я думала, ты не читаешь мои рассказы».
«Тот я прочитала. О человеке с черными волосами со шрамом на лице. Который постоянно ходит по кругу».
«Ну и?» – спросила я, как бы незаинтересованно.
В висках у меня пульсировало так, будто сейчас из них на эти ухоженные фасады брызнет кровь. Неужели она не могла просто заткнуться и привести нас на место встречи?
«Это Армин, ведь так? Тот человек. Рассказ о нем?»
«Это литературный герой. Ты должна бы знать разницу, ты же изучала литературу», – сказала я резче, чем собиралась.
«Значит, ты можешь написать рассказ о моем брате, а обо мне никак. Получается, что ты почему-то предала меня литературно-художественной анафеме…»
«Можно подумать, тебе важно, чтобы я написала что-то о тебе», – сказала я нервно.
А она лишь молча ускорила шаги, не отводя глаз от дороги, и вышла на центральную улицу. Мы прошли мимо какой-то оранжевой церкви, перед которой она выплюнула жвачку. После нескольких минут быстрой ходьбы в полной тишине мы уперлись в большое здание, перед которым зеленела статуя какого-то всадника. Цвет фасада колебался между светло-розовым и бежевым. Я прищурилась, чтобы прочитать название: «Альбертина».
«Мы пришли», – сказала она.
«Здесь? В музее?»
«Ты идешь или нет?» – спросила она меня холодно и стала подниматься по ступенькам.
А я молча пошла за ней. Вообще-то, в этом не было ничего странного: Армин в музее. Он всегда любил рисовать. Сейчас сидит где-то, в каком-то кабинете, и ждет, когда мы появимся. На нем его любимая одежда. Держит в руке любимую ручку. Борода прикрывает его шрам, но не полностью.
Я шла за ней без вопросов; она решительно двигалась по сложному музейному комплексу. В какой-то момент велела мне подождать, поднялась по широкой лестнице, покрытой красным ковром, и подошла к служащему и что-то спросила. Когда вернулась, сказала, что мы не в том здании, нужно было войти в другое. А я молча кивнула: в этих проходах и поворотах каждый может заблудиться.
Вскоре мы оказались перед дверьми небольшого выставочного зала. Перед тем как войти, она остановилась и посмотрела на меня с беспокойством.
«Знаю, – сказала я, – и мне страшно». Но она лишь слегка коснулась моего плеча, будто хотела убедиться, что ее сопровождает живое существо, и вошла в зал.
Внутри было почти темно. Одна стена была затянута одноцветной темно-зеленой тканью, на которой белыми буквами было написано имя Альбрехта Дюрера. В зале было всего три картины, но несколько человек здесь задержалось, чтобы рассмотреть их; полная низкорослая смотрительница ютилась на слишком маленьком для нее стуле в углу. Я сразу увидела, что никто из этих людей не он.
Лейла ничего не сказала. Она ждала, когда небольшая группа наконец перейдет в следующий зал, чтобы подойти к картинам. Последним, что меня интересовало в тот момент, было изучение произведений искусства, о которых я ничего не знала. Я то и дело бросала взгляд на вход и выход, вздрагивая всякий раз, когда в зал входил мужчина. В какой-то момент я подумала, что действительно вижу его, но тут же убедилась, что это не так, – я смотрела на нахмуренного подростка, одетого в тонкий черный плащ. Тогда я поняла, что мне нужно успокоиться или хотя бы попытаться нормально выглядеть. Если Армин войдет и увидит нас тут, перед картинами, мне не хотелось бы выглядеть глупо или показаться равнодушной. Я хотела, чтобы он подумал, что я разбираюсь в искусстве.
Картины были маленькими и на первый взгляд обычными. На одной было нарисовано оторванное крыло какой-то птицы с сине-зелеными перьями, другая изображала руки взрослого человека, соединенные в молитве. И только третья привлекла мое внимание. На ней был заяц, под которым стояли инициалы художника и год, 1502. Заяц казался печальным, его взгляд говорил о том, что он уже не в силах негодовать и решил смириться. О’кей, рисуй, если тебе охота. Тщательно выписанные желтовато-коричневые шерстинки Дюрер заставил торчать во все стороны. Мне показалось, что мех зайца чуть заметно шевельнулся, будто он вздохнул. Усталый живой заяц, нарисованный акварелью. Нет, у нее никогда не было зайца. У нее был белый кролик, крошечная жизнь. Мы заблуждались. Передо мной был настоящий заяц, полноценно принадлежащий к этому виду. Но с картиной было что-то не так, что-то, казалось мне, не имело смысла. И мне не удавалось разгадать, что, сколько бы я ни всматривалась в нее.
Я почувствовала рядом с собой дыхание Лейлы. Ее взгляд терялся в заячьем меху, как будто она смотрела и сквозь акварель, и намного дальше: сквозь стену, на которой она висит.
«Знаешь, – сказала она, – зря я тебя ударила. Тогда, на острове. Не знаю, почему я так сделала, правда».
«Лейла, разве сейчас это важно?»
Я снова оглянулась вокруг, но в зале по-прежнему были те же самые люди. Может, мы пришли слишком рано или он опаздывает? Может, мы не в том зале? Но Лейла выглядела уверенно,
