Грудь сдавило от осознания того, что все вернулось в начальную точку. Разве можно передать словами бурю, которая сейчас бушевала в ее крови? Как объяснить человеку, что она наизнанку готова вывернуться, лишь бы он остался с ней?
Ардашев смотрел на нее, как будто видел впервые. И в то же время в его глазах мерцал знакомый блеск, который сводил ее с ума. Возможно, это лишь отражение ламп, но совсем недавно, в темном холодном городе, этот свет был единственным маяком, который вел их к жизни.
Он ждал. Стоял так близко, нависая над ней, что она могла уткнуться в его шею — туда, где поблескивал надетый совсем недавно золотой крестик. Ей очень хотелось сделать это, почувствовать, как бьется жилка под загорелой кожей, ощутить, наконец, покой и уверенность.
— Ты не поверишь мне, я знаю, — она перевела дыхание, — но нас многое связывает. — Его близость действовала на нее гипнотически, а молчание заставляло с каждой минутой нервничать еще больше. — Сейчас мы в подвале. Здесь есть выход на улицу — во двор больницы. Я видела твою машину, ее пригнали сюда. Тебе нужны вещи и ключи, но я не знаю, как их раздобыть, — в смятении пробормотала она. — Надо что-то придумать, чтобы ты смог спокойно уехать…
— Нас многое связывает… — повторил Тимур ее слова. И вслед за этим отвел волосы от лица девушки, чтобы прижаться щекой к ее щеке и прошептать на ухо: — Дина… Я не собираюсь никуда уезжать.
— Ты… ты помнишь меня?! — осторожно спросила она, все еще не веря в происходящее.
— Разве можно забыть твой танец? — Веселые искорки замерцали в его карих глазах.
Она вспыхнула и до боли закусила губу. Этот парень будто специально изводил ее, насмехался, доводя до нервной истерики! В смятении она выбралась из-под его рук и нажала кнопку с таким сожалением, что защипало глаза. Двадцать метров до выхода они прошли друг за другом по выложенному плиткой коридору под сводчатым кирпичным потолком. Заметив забытую санитарами каталку, Дина остановилась и провела по ее поверхности ладонью. Если она решит вывезти его таким образом, то обязательно привлечет внимание…
— Не надо ничего придумывать. Я же, кажется, вполне понятно выразился.
— Но…
— Разве ты не хочешь, чтобы я остался?
— Хочу… Если ты сам… — она замерла, стоя к нему спиной. Напряжение росло, словно снежный ком, и не было никаких сил, чтобы справиться с ним.
Тимур нахмурился:
— Никак не могу понять, что со мной происходит. Такое странное ощущение…
— Тебе грозит опасность…
Он покачал головой.
— Нет, ведь ты со мной…
Горячее дыхание обожгло кожу на виске. Дина обернулась, и Тимур, зажав ее голову между ладоней, опять впился в ее губы. От неожиданности она замычала, взмахнув руками, и едва не повалилась на каталку. Это был уже совсем другой поцелуй — полный страсти, желания и какого-то безбашенного отчаяния.
— Ты ничего не знаешь обо мне… — он оторвался от нее всего лишь на секунду.
— Разве я должна знать что-то еще? — едва успела произнести она.
Тимур не ответил и сжал ее плечи. И только сейчас Дина почувствовала, сколько боли таится не только в этом поцелуе, но и в глазах, и в душе Ардашева. Ее тянуло к нему, словно магнитом. Среди тусклого, холодного и мигающего света они снова были одни. Подавшись навстречу, зарывшись лицом в серую больничную пижаму, она задержала дыхание и закрыла глаза.
Разрывая сознание, вспышки последовали одна за другой. Дина вновь оказалась в комнате со светлым ковром и бутылкой красного вина на столе…
Небольшая комната с огромными окнами в пол. Газовые шторы надуваются, словно паруса старинного фрегата. Зеркало до потолка в раме с бело-золотыми вензелями. Еще шаг, и появится отражение… Но это не Дина. Темноволосый мальчик замирает, глядя на белоснежные пузырящиеся шторы, и не сразу замечает сидящую на полу мать. Вокруг нее в беспорядке разбросаны вещи — фотографии, бумаги, документы, косметика. На кровати среди одежды и скомканного покрывала темнеет распахнутое нутро чемодана.
«Мам, это правда, что ты уезжаешь?»
«Да. И забираю тебя с собой!»
«Папа сказал, что я останусь с ним…»
По щекам мальчика текут слезы. Он быстро вытирает их ладонью, словно испугавшись, что его осудят за это. Знает, что мать сейчас прижмет, зацелует, и в ее объятиях станет тепло и безопасно, будто в коконе… Но плакать нельзя. Мужчины не плачут. Ему так больно от сдерживаемых страданий, что начинает кривиться рот.
«Тимур, мы должны уехать…»
«Я не хочу, чтобы все было так! Не хочу! Не хочу! Не хочу!» — Он еще слишком мал, чтобы принимать правильные решения, но уже достаточно взрослый, чтобы реагировать на душевную боль…
«Пожалуйста, не кричи… Он услышит…»
«Ну и пусть! Я хочу, чтобы все было по-прежнему!»
«Я не могу…»
«Значит, ты нас не любишь!»
Он швыряет пульт от телевизора, попадает в бутылку, стоявшую на столе. Та опрокидывается, и темно-бордовая жидкость моментально впитывается в светлый ковер.
«Я понимаю, милый, — мать садится на корточки рядом с ним, чтобы обнять, но мальчик вырывается, закрывая лицо руками. — Папа любит тебя. Это он меня не…»
Слышны шаги.
«Уходи! Тебя не должно здесь быть! Мы поговорим обо всем завтра.»
«Мама, ну не уезжай, пожалуйста…»
«Уходи! Обещаю, мы все обсудим… — ее руки скользят по его плечам, словно пытаясь запомнить каждую впадинку и косточку. — Вот, возьми, — она снимает со своей шеи цепочку и надевает на сына. — Пусть побудет у тебя, ладно? Чтобы ты хорошо спал, и тебя не пугали плохие сны.»
«Мне все равно будет плохо! Это ты виновата! Папа сказал, что ты все делаешь назло!»
«Он так сказал? Ладно…»
«Если ты уйдешь, я не смогу любить тебя!»
Слова вылетают из него, будто огненные стрелы. Отшатнувшись, она опирается одной рукой на пол. От двух бокалов кружится голова, словно она выпила две бутылки. Нервно… Нервно… Надо было просто поесть сегодня… И вчера…
Мальчик сжимает кулаки. Когда он злится, у него краснеют щеки и завиваются ресницы, и в эти моменты он становится копией своего отца. Ему не нужен поцелуй на ночь. Уже не нужен, потому что он считает себя взрослым. Но ему только восемь лет, ее любимому мальчику… Что же делать?
