Книга Город чудес - Роберт Джексон Беннетт

Сигруд проводит почти неделю с Ивонной и Тати. Он почти все время в доме, потому что Тати тоже там. Он отчаянно нуждается в исцелении и отдыхе, но еще и в том, чтобы просто пожить какое-то время на одном месте. Он знает, что скоро им придется отсюда уехать.

И все же Тати избегает его, как чумы. Девушка ведет себя как призрак и находит способы не встречаться с ним в достаточно тесном фермерском доме. Это его тревожит.

— Я ей не нравлюсь, — говорит он однажды вечером Ивонне.

— А должен?

— Ну… да? Я рисковал жизнью, чтобы попасть сюда ради нее.

— Ты привидение из прошлого ее матери, — говорит Стройкова. — Ты напоминаешь ей о матери и о том, что она на самом деле не знала Шару. Конечно, она тебя ненавидит. Ты знал Комайд лучше, чем она когда-либо. И ей тебя уже не опередить.

Откровение поражает и удручает Сигруда. Потерять любимого человека — это одно. Потерять того, кого ты любил, но никогда по-настоящему не знал, — совсем другое.

— Завтра я поеду в город, чтобы купить побольше дурацких книг для Тати, — говорит Ивонна. — Клянусь, она за день прочитывает толстенные фолианты… Конечно, снова зайду на телеграфную станцию. Ты знаешь, когда должен прийти ответ от Матушки Мулагеш?

— Нет. Я не знаю.

Ивонна сует в очаг на кухне очередное полено.

— Ты подумал о том, куда мы отправимся?

— Подумал, — говорит Сигруд. — Но…

— Что?

— Но кое-какие идеи у меня есть.

После того как утром Ивонна уезжает в город, Сигруд не знает, куда себя деть, так что он сидит на заднем крыльце, разбирает и чистит винташ «Камаль», который выбрал для себя. Это для Сигруда медитативное занятие: он разбирает и чистит оружие, как будто разбирает и чистит, а потом снова собирает собственный разум. Он это делает снова и снова, прислушиваясь к блеянью овец, ветру в холмах и щелчкам, с которыми каждая деталь винташа встает на место.

— Думаю, она уже чистая, — раздается за спиной.

Он поворачивается и видит Тати, которая смотрит на него через окно. Он ей кивает и продолжает свое занятие.

Она открывает дверь, выходит без единого слова и садится на один из деревянных стульев на крыльце. Молча наблюдает за ним почти десять минут.

— Зачем ты это делаешь?

Дрейлинг вставляет на место ось фиксатора обоймы.

— «Плохих положений не бывает, — цитирует он. — Только плохое снаряжение». Я должен знать это оружие, каждую его часть и каждую деталь, лучше себя самого, если намерен использовать его с умом.

— Моя мать научила тебя этому?

Сигруд медлит с ответом. Потом качает головой.

— Нет. Твоя мама не очень-то любила огнестрельное оружие.

— Правда?

— Правда, — твердо говорит Сигруд.

Тати немного поворачивает стул, чтобы смотреть ему в глаза.

— А что она любила?

Он вставляет ударник обратно в ствольную коробку затвора. Секунду-другую размышляет, потом говорит:

— Документы.

— Документы?

— Да.

— В каком смысле «документы»?

— Все, что Шара читала, — говорит Сигруд, — она запоминала. Или так казалось. — Он вставляет в затвор пружину выбрасывателя и боек. — Документы по истории. Документы о людях. Документы о документах. Это все хранилось у нее в голове до нужных времен. Возможно, она изучила лишь основы огнестрельного оружия, потому что слишком много места в ее памяти занимали документы.

Какое-то время Татьяна молчит. Сигруд работает в благословенной тишине. Он не знает, что заставило ее прийти и поговорить с ним сейчас, но решает лишь отвечать на заданные вопросы. Она как робкая лань, и ему не следует делать резких движений.

— Чем вы оба занимались? — в конце концов спрашивает она.

— Тем, чем нам приказывали заниматься, — говорит он. — В основном.

— И все?

Он вставляет пружину отражателя.

— И все.

— Из того, что писали в газетах, — говорит Тати, — я бы сделала вывод, что ваша работа была… грандиознее. Авантюрнее.

— Ничто так не романтизируют, как войну, — отвечает Сигруд. — Но война — это в основном ожидание. Ожидание приказов, ожидание движения, ожидание сведений. — Он в задумчивости откидывается на спинку стула. — Я мог бы измерить свою жизнь бессонными ночами, которые провел в пустых комнатах, таращась в окно.

Он возвращается к работе. Через некоторое время говорит:

— Похоже, ты очень любишь читать.

Тати поджимает колени к груди и смотрит на детали винташа на крыльце.

— Ага. Экономика. — Она вздыхает. — Вот в чем я хороша.

— Кажется, ты не очень довольна тем, в чем именно ты хороша.

— Из-за этого мы с мамой… возникли разногласия. Она сказала, у меня талант. Наняла много учителей. Больше, чем у меня было к тому моменту. А их было и так немало. Это же в общем-то просто гадание. Попытки нарисовать вещи, которые еще не существуют. — Она теребит оторвавшийся кусок обивки стула. — Мельчайшее изменение процентной ставки или сырьевой цены — что они меняют? Вот и все.

— Скучаешь по друзьям?

— По некоторым. На самом деле моими подругами были только дочери госпожи Гошал, Сумитра и Лакши. Госпожа Гошал, наша экономка, долгое время прожила в усадьбе. Я встречаюсь с ними летом или на праздники. Встречалась. — Она сурово глядит на Сигруда. — Они ходили в обычную школу. Я нет. Мама нанимает для меня учителей. То есть нанимала. Как странно говорить в прошедшем времени о человеке, в чью смерть ты еще не веришь.

Сигруд вставляет отражатель в отверстие в зеркале затвора. Внезапно оказывается, что он может представить себе многое из жизни Тати: ребенок, которого вырастили взрослые, со взрослыми друзьями и очень смутными представлениями о детстве. Он видит это по тому, как она разговаривает, используя взрослые формулировки и слова, но ощущение такое, словно она пытается танцевать, основываясь исключительно на инструкциях в каком-нибудь буклете.

— Она тебе нравилась? — вдруг спрашивает Тати. — Я имею в виду мою маму.

Сигруд замирает и медленно поднимает на нее взгляд, смотрит в ее большие, темные глаза.

— Она была лучшим человеком, которого я когда-либо знал, — говорит он.

Тати удивленно моргает.

— Ух ты.

Он на мгновение задумывается, устремив взгляд на суровые леса, а потом говорит: