– Ну, ему еще придется схватить меня! Волки – добрые сторожа!
– Но они бессильны против ружей. И тогда… Ты хорошо сделал, Жан, что нашел меня. Я отвезу ее в Комбер, и мы сделаем так, будто это я нашел ее. Так же, как с молодым господином…
Слыша их разговор, в котором обсуждалась ее судьба, словно она была бесчувственной вещью, Гортензия нашла в себе силы запротестовать:
– Вы… предали меня, Жан, Князь Ночи!.. Я не хочу… не хочу в Комбер!
– Но вам же нужно куда-то поехать! Вам не хочется ни возвращаться в Лозарг, ни отправиться в Комбер, а я вынужден повторять, что вам необходим уход. Я же просил положиться во всем на меня.
– Я так и делала… но почему здесь этот человек?
– Потому что он – мой друг, притом единственный в сотне лье вокруг, кому я способен доверить то, что мне дороже всего на свете.
– Я… я не ваша собственность…
– А я имею в виду не вас, а свою душу. Что касается Франсуа, то он мне так же дорог, как и аббат Кейроль… может быть, потому, что и он – жертва маркиза. Когда-то… он осмелился полюбить вашу мать, когда та была совсем девочкой, и заставил ее сердце биться чуть сильнее обычного.
– Так, значит… вы – тот самый Франсуа, который поранился, чтобы сорвать розу!
– Как вы могли узнать об этом?
Теперь уже суровое лицо фермера склонилось над Гортензией, и в его глазах пробудились печали минувших дней. Когда же Гортензия с грехом пополам пересказала историю своей находки, она смогла увидеть, как вспышка радости на мгновение озарила огрубевшие от времени черты и по щеке скатилась слеза…
– Барышня, – прошептал Франсуа, – минуту назад вы были для меня только девушкой, которой Жан хотел помочь, а теперь я хочу стать вашим слугой… вашим рабом, если только вы согласитесь отдать мне платок, принадлежавший ей. Я сделаю все, что вам будет угодно…
– Ну, ты за этот платок и без того десятикратно расплатился собственной кровью. Скажу лишь, Гортензия, что Фульк де Лозарг велел семейству Шапиу схватить Франсуа. С него содрали одежду, привязали к дереву и поочередно хлестали охотничьими плетками… Он бы умер, не подоспей вовремя Годивелла. Она-то его и спасла.
– Забудем об этом, Жан! Я перестал ненавидеть маркиза. А он-то, наверное, и подавно не вспомнит о том, что было. Я просто стал с тех пор, кем был и раньше: слугой госпожи Дофины, говорящей и работающей вещью – ничем больше. Да так-то и лучше! Всяк сверчок знай свой шесток! А теперь говорите, что вам от меня надобно, госпожа?
– Отвези ее в Комбер. Ей там будет покойнее, чем в нашем замке, где несет холодом из всех углов, – отрезал Жан.
– Нет, – замотала головой Гортензия. – Я не хочу ехать к этой женщине! Она внушает мне ужас… с тех пор как я видела маркиза выходящим из ее комнаты, из ее постели.
Жан расхохотался. Вернувшись, он сразу поставил на огонь козье молоко, а теперь добавил в него меду, спирту и подал смесь Гортензии.
– Любовь внушает вам отвращение? Вот уж не подумал бы! – воскликнул он, и в глазах его блеснул огонек недавних воспоминаний. – Сделайте несколько глотков. Это питье придаст вам силы выдержать дорогу.
– Любовь? – вопросила изумленно Гортензия, машинально беря в руки чашку.
– А что же еще? Всякий здесь знает, что уже давно мадемуазель де Комбер без ума от своего кузена. И нет ничего противоестественного в том, что женщина, до такой степени влюбленная, отдается тому, кого любит… Здесь не она виновна, а он. Ведь он берет ее, не любя…
– Он ее не любит?..
Франсуа вдруг взорвался. Его охватил внезапный приступ гнева, заставив забыть о сдержанности:
– Он любил только свою сестру… и какой любовью! Дьявольской! Он ее хотел бы затащить в свою постель! Я однажды видел, как он подглядывал за ней, когда она купалась в реке, эта невинная овечка… Он притаился в кустах у воды… У него глаза были готовы выскочить, и лицо перекосило, будто у беса. А потом тихо, очень осторожно он стал раздвигать траву и приближаться к ней… Он полз, как змея, и пока он елозил по земле, он уже начал срывать с себя одежду. Я понял, что сейчас он бросится на нее, что он уже не владеет собой. И тогда я затопал, завозился. Я спугнул его. Он подумал, что это какой-нибудь зверь или человек из замка. Убежал… Ему повезло. Я бы его убил, если бы он хоть притронулся к ней!
Опустошенный воспоминанием об этом ужасном мгновении, Франсуа без сил опустился на скамью. Машинально он схватил бутыль со спиртом и, отхлебнув большой глоток, проглотил его так быстро, что закашлялся…
– Простите меня! – вздохнул он, вытирая рукой пот со лба. – Я, должно быть, не имел права… но по крайности… вы не должны сомневаться: на меня можно положиться… А теперь скажите, куда нам ехать, потому что время уходит… Скоро утро…
Подняв глаза, Гортензия поймала умоляющий взгляд Жана:
– Заклинаю вас, езжайте в Комбер… Там я хотя бы смогу дать вам знать…
– Вы поможете мне подготовиться к бегству?
– Я поклялся… Так что же?
Она покачала головой, устало соглашаясь, и этот простой жест послужил сигналом к тому, что двое мужчин вскочили и яростно принялись за дело. Жан протянул Гортензии ее платье, уже вполне просохшее, и задернул занавеси кровати, чтобы она могла одеться. Это удалось ей с грехом пополам – поврежденная нога все еще давала о себе знать. Между тем Франсуа соорудил нечто вроде носилок из переплетенных свежесрезанных ветвей и застелил их покрывалом. Гортензию положили на них, укутав в ее толстый плащ, а сверху запеленали свободными концами покрывала, поместив ей в ноги нагретый на огне камень…
– Я помогу тебе донести ее до брода у Комбера, а дальше ты пойдешь один…
– Но ведь до Комбера далеко? – простонала Гортензия.
– Напрямик через лес путь вполовину короче, – успокоил ее Франсуа. – Дорога-то петляет вдоль реки, а мы срежем… Не беспокойтесь, госпожа, через час вы будете в мягкой постели.
Действительно, час спустя они оказались у брода, о котором ранее упоминали, и перешли реку. На другом берегу мужчины остановились и опустили носилки на землю. Жан взял девушку на руки и, не стесняясь присутствия своего спутника, в долгом поцелуе припал к ее губам. Затем передал ее на руки Франсуа, который бегом поспешил дальше. Гортензия снова услышала плеск воды, когда в три прыжка Жан перебрался обратно через поток. Она уткнулась в плечо Франсуа, руки, обхватившие его шею, обмякли, и она тихо заплакала. Франсуа шел очень быстро, громадными шагами горца, и тяжесть ноши не причиняла ему, казалось, ни малейших неудобств. Он молчал, не тревожа девушку в ее горе. Лишь когда серые крыши Комбера встали над верхушками деревьев, закутанных в дымку шедшего с реки тумана, он осмелился спросить:
– Вы его любите, госпожа? Жана то есть…
– Да… Конечно!..
– Нельзя этого!
И, почувствовав, что она окаменела, готовая защищать свою любовь от друга, советующего распроститься с нею, добавил:
