— Ну, чего вы ждете?
Вопрос прозвучал, поскольку Элиза на мгновение застыла неподвижно.
— Ничего, мадам.
Матильда еще немного поколебалась. Она подошла к открытому окну, посмотрела на высокий каштан, с которого уже облетела листва, на мощеный двор с черной землей посредине, где росло дерево, затем на наклонную крышу конюшни, на рыжую кирпичную стену со шкивом над дверью чердака.
После этого она приняла решение, покинула комнату, миновала коридор и вошла в кабинет сестры.
В кабинете никого не было. А поскольку в кабинете никого не было…
Вначале был поступок Жака, который позавчера за ужином стремительно встал, словно начал задыхаться, и вышел из столовой, проворчав:
— Черт!.. Опять начинается…
Наверху его сестра не смогла добиться от Жака ничего путного. Заупрямившийся, он, пристально глядя куда-то вдаль, раздраженно кривя рот, упорно повторял:
— Я же тебе сказал: с меня достаточно! Разве тебе не ясно?
— Жак, что произошло?
— А я знаю? Разве кто-нибудь знает? Разве кто-нибудь в доме разбирается в этих тайнах, этих намеках, этих хождениях взад и вперед, в этих двусмысленных словах? С меня довольно!
— Жак!
Он не знал, что внизу был слышен его голос. Разумеется, было непонятно, о чем он говорил, однако можно было прекрасно уловить ритм слогов, тональность фраз, произносимых с нескрываемой ненавистью.
— Естественно, ты выбрала подходящий момент, чтобы заболеть. И теперь я не могу уехать, не прослыв жестоким… Если с тобой что-нибудь случится, готов спорить, что все начнут говорить, что это произошло по моей вине…
Только Польдина осмеливалась смотреть на потолок, дрожавший под шагами Жака.
За столом долго царило молчание. Наконец Польдина прервала его, сказав нейтральным, почти нежным голосом:
— И ты это ему позволяешь? — спросила старшая сестра у Матильды.
Матильда опустила голову. Элиза успела подать картошку в мундире, и все, обжигая пальцы, чистили ее кончиком ножа.
— Надеюсь, ничего подобного больше не повторится, — вновь раздался голос Польдины в тот момент, когда этого меньше всего ждали. — Я даже хочу думать, что ты заставишь его принести нам извинения…
Матильда встрепенулась, посмотрела сестре прямо в глаза и, еще сильнее побледнев, сказала:
— Это касается только меня.
По мере того как наверху Жак постепенно успокаивался, в столовой разгорался спор. Голоса звучали до того резко, что Вьева прошептала:
— Тише!.. Послушай…
В ссору вмешалась Софи. Вероятно, она встала и ходила по комнате, поскольку ее голос раздавался с разных сторон.
Наверное, нервы у всех уже давно были напряжены, потому как неожиданно произошел взрыв, вспыхнула неприятная перебранка.
— Я не утверждаю, что Жак хорошо воспитан, но он, вне всякого сомнения, воспитан так же, как Софи…
Эммануэль ни на секунду не оторвался от еды. Жак с саркастической ухмылкой стоял наверху лестницы, где ему было все хорошо слышно. Элиза ужинала, сидя за краешком кухонного стола, вздрагивая при каждой новой вспышке ссоры в столовой, словно над ней нависла реальная опасность.
— Ты уже давно всех нас терроризируешь…
— Я тебя здесь не держу!
Никогда прежде они не опускались так низко. Они углубились в далекое прошлое, выискивая гадкие воспоминания. Мелочные, горькие, как отрыжка, упреки лились рекой.
Эммануэль первым пошел спать. Бледная, еще дрожащая Матильда приоткрыла дверь комнаты дочери.
— А ты, — сказала она, обращаясь к Жаку, — отправляйся к себе… Нет! Ни слова больше… Спокойной ночи, Женевьева…
Софи не пришла, чтобы поцеловать двоюродную сестру, но до одиннадцати часов вечера она громко шумела.
На следующий день все обитатели дома чувствовали себя словно с похмелья. За столом они молчали. Только Польдина и ее дочь обменялись несколькими словами.
Все было серым, мрачным. Все было уродливым, печально-уродливым, и даже визит специалиста, которого доктор Жюль пригласил из Парижа, не поправил дела.
Специалист был мужчиной лет пятидесяти. Он не стал тратить время на формулы вежливости и не удосуживался отвечать на бесполезные вопросы.
Уже в коридоре первого этажа он недовольно пробурчал:
— Конечно, дом никогда не проветривают! Здесь все провоняло спертым воздухом…
И добавил, взглянув на Польдину и ее сестру без всякой приветливости:
— Где молодая особа?
Он вошел в комнату, хмуро огляделся вокруг. Все поняли, что он искал, только после того, как он проворчал:
— Где можно вымыть руки?
Матильда поспешно открыла дверь стенного шкафа, где стоял столик с фаянсовым кувшином в цветочек и тазом.
— Я вам дам чистое полотенце…
— Да уж, пожалуйста! Но было бы лучше, если бы мне предложили проточную воду…
Он был высоким и плотным, отчего туалетная комнатка стала еще теснее.
— Вы действительно полагаете, что здесь можно умыться?
Он был неприятным до кончиков ногтей. Старый доктор Жюль, стоя за его спиной, знаками показывал, что на манеры специалиста, его зятя, не следует обращать внимание.
— Разденьте ее.
— Но, доктор…
— Я сказал, чтобы вы ее раздели. А затем вы выйдете.
— Но…
Матильде и Польдине пришлось выйти из комнаты и ждать на лестничной площадке. Консультация длилась около двух часов. Из-за двери не доносилось никакого шума. Только время от времени слышался голос:
— Здесь болит?
Или же:
— Покашляйте… Сильнее… Хорошо. Теперь дышите… Встаньте… Не бойтесь… Говорю же вам, встаньте…
Женщинам пришлось спуститься, чтобы заставить смолкнуть фортепьяно, на котором Софи играла бранль.
Наконец доктор открыл дверь и спросил:
— Где можно писать?
— Сюда, мсье профессор, — засуетилась Польдина, открывая дверь кабинета.
Специалист по-прежнему смотрел как оценщик, укоризненно, брезгливо.
— Вы, конечно, согласитесь выпить стаканчик?
— Нет!
Он исписал три страницы убористым почерком, оставил их на высоком пюпитре из черного дерева и повернулся к двери, давая понять, что он закончил.
— Доктор, сколько я вам должна?
— Две тысячи франков.
Все вздохнули с облегчением только после его ухода. Специалист ничего не сказал. Он не выглядел ни спокойным, ни обеспокоенным, и довольствовался тем, что прописал строгий режим и сложные процедуры, которые следовало делать практически через каждый час.
