Ну ничего, скрипнул Роман зубами, мы еще посмотрим, кто кого перепляшет.
Он дернулся – и едва не вскрикнул, когда веревки впились в тело. Тихонько расслабил мышцы, усмирил дыхание. Сейчас ему нет смысла дергаться. Только потеряет силы и повредит кожу. Надо ждать, пока не доставят на место. Там и принимать решение, исходя из обстановки.
Но все-таки, как глупо попался! Ведь были звоночки, были! Отлучалась по своим делам в Париже, хотя во избежание опасности должна была сидеть на квартире. А кого ей было опасаться? Бравый капитан одним махом уничтожил всех врагов. Потом этот тайный телефонный разговор в кустах. Связывалась с сообщниками, докладывала текущую обстановку. Ну, правильно. Роман – со своими, она со своими… А когда он вернулся от Яцека, почему не насторожился при ее неожиданной домовитости? То чашки кофе сварить не могла, то вдруг кинулась накрывать стол. И ласковая была до того, что хоть к ране приложи. Ну что бы ему не спохватиться? Нет, лакал настойку, напичканную снотворным, плел какую-то ахинею, и в результате вот он, связанный, как баран, едет на мучительную смерть.
А главное – ну не верилось, что она взялась помогать бескорыстно! Ну ведь чепуха, с самого начала было ясно. Намекал этому старому ослу, Слепцову, и Дубинину пытался втолковать. Да куда там! Заладили: «наш человек» да «не выдумывай». Вот и получили.
Хотя им-то что? Слепцов отопрется, как отпирался не раз, и всю вину незамедлительно свалит на нерадивого подчиненного. Дескать, это он недоработал, прошляпил двойного агента, – и вообще, гнать его надо. А Дубинин тихонько промолчит в тряпочку, ему, чай, свое место дороже. И всему виной выйдет он, капитан Морозов, патологический неудачник и пугало огородное.
Но это – если жив останется. Поскольку шансов на возможность остаться в живых у него было до смешного мало.
Машина все так же упорно ползла вперед, то подвывая на подъемах, то повизгивая на спусках. Роман, устав от безотрадных, по кругу побежавших мыслей, потихоньку задремал, катаясь головой по железному полу.
Однако поспать ему не удалось. Попрыгав по ямам и сделав несколько замысловатых поворотов, машина остановилось. Открылась дверца, качнулся пол – водитель вышел из кабины. Хлопнула и вторая дверца. Значит, в кабине сидели двое.
Роман, напрягая слух, ждал. Вот кто-то громко заговорил в отдалении. Голоса стали приближаться, надвинулись, забряцали внешние запоры – и задние двери распахнулись.
– Ну, де вон тут буде? – прохрипел чей-то простуженный голос.
– А во!
Чьи-то руки стянули ворох тяжелого тряпья – и Роман зажмурился от хлынувшего в глаза света. Оказывается, было уже светло.
– Глянь, Василь, якое поросятко, – сказал обладатель простуженного голоса.
– Яке ж це поросятко, Микола? – возразил Василь. – Сильно худы. То ж собако.
– Ну, хай буде собако, – не стал спорить Микола.
– Давай, тягни его за ноги.
Роман почувствовал, как его ухватили за ноги дюжие руки и потащили по полу к дверям. Думал, другая пара рук подхватит под мышки, но ничего такого не произошло. Его просто выволокли, как тюк, наружу и сбросили на землю, на влажный, колючий мох.
– Ну, шо не рад, собако? – спросил, наклоняясь над ним, Василь.
Роман сфокусировал зрение, посмотрел на нависшего над ним человека.
Тот был плотен, краснолиц, носат и улыбчив. На нем был полувоенный синий френч, плоская кепка и высокие офицерские сапоги.
– Шо мовчишь? – ткнул Романа носком сапога Василь.
Ткнул чувствительно, в район селезенки. Роман екнул и тщетно попытался поджать притороченные к рукам ноги.
По тому, что удар был хоть не сильный, но точный, можно было составить представление о квалификации Василя.
– Та почакай, – сказал Микола. – А то вбъешь его раньше срока. Нам ще надо допросить эту каку.
Микола был тощий, мосластый, с огромными кистями длинных рук, с лошадиным лицом и усами подковой. Одет он был в пятнистую куртку, бриджи, оттянутые на коленях, и шнурованные ботинки. Козырек потрепанной армейской кепи торчком стоял над ссупленными бровями и куцым, точно отрезанным, носом.
– Да не, шо ты, Микола, – возразил, широко улыбаясь, Василь. – Нашто мне убивать его так хутко[10]? Ен мни ще писни поспивае. Так, собако?
Роман промолчал.
– Так, собако? – перестав улыбаться, переспросил Василь.
Было видно, что он едва сдерживает желание ударить распростертое у его ног тело.
– Почакай, Василь, – вновь вмешался добродушный Микола. – Хлопцам же ихать надо. Пошли, поговорымо з ими.
Василь и Микола отошли к кабине, получая от экспедиторов краткие, но исчерпывающие инструкции относительно того, что следовало сделать с пленником.
Романа оставили лежать на земле без присмотра, но что ему было с того? Он уже понял, что попал в дикое, глухое логово. Кругом высились каменистые холмы, какие-либо намеки на цивилизацию начисто отсутствовали. Над головой беззаботно пели птицы, прорехи в кронах сосен светлели и наливались синью – и не было никакой надежды на спасение.
15 июня, утро
После того как уехала доставившая Романа машина, с ним провели ряд последовательных действий. Во-первых, взяли за руки, за ноги и оттащили к подножию одного из холмов. Во-вторых, привязали к сосне. В-третьих, вынули изо рта кляп.
– Ну шо, москаль, будемо говорить? – спросил Василь, улыбаясь ему, как старому знакомому.
– О чем? – едва шевеля языком, вымолвил Роман.
– О, мало о чем можно поговорить! Был бы человек, а о чем поговорить, мы найдем. Скажи, Микола?
Микола, рубивший дрова для костра, флегматично кивнул.
Роман, лежа все в той же позе натянутого лука, отметил, что эти двое ничего не опасаются. Стук топора разносился довольно далеко в легком, утреннем воздухе, но Микола колол себе и колол, махая топором со всего плеча. А кого им здесь опасаться?
– Ну, шо ты знов молчишь, москаль? – огорчился Василь. – Давай калякай, а мы послухаем.
– Ты хоть скажи, о чем калякать.
– Ну… – задумался Василь. – Вот скажи, ты правду – москаль?
– Нет, американец.
Василь, сидевший на валуне и выстругивавший из палки колышек, прервал свое занятие.
– Шуткуешь? Ах ты…
Он сунул нож в ножны, закрепленные на брючном ремне, и медленно подошел к пленнику.
Роман напряг мышцы, чтобы уберечь внутренние органы от повреждений. Хотя, если этот улыбчивый живодер возьмется избивать всерьез, черта с два что-нибудь убережешь.
Василь присел перед ним на корточки, взял рукой за подбородок и заставил смотреть себе в глаза. Глаза были ничего себе: серые, зоркие, с жуткой тухлятинкой в самой своей сердцевине.
