Книга Книжная лавка - Синтия Суонсон

И вот я уже пою колыбельную детям: «Ложись и спи… Пусть твой сон будет благословлен…»

Сижу в спальне мальчиков. Раньше я этой комнаты не видела. Как и полагается, стены здесь выкрашены в голубой цвет – что-то среднее между небесной синевой и королевской лазурью. В спальне стоят две одинаковые кровати с одеялами в красно-синюю клетку. Покрывала уже убраны, ребята укладываются спать. Над кроватью Митча висит несколько картинок в рамках: корабли и поезда (кажется, ваша покорная слуга долго выбирала то, что понравится малышу). Рядом с ними на стене липкой лентой приклеены разноцветные рисунки на ту же тему, руку автора угадать нетрудно. На тумбочке лежит стопка книжек с картинками, кровать завалена плюшевыми игрушками. А посреди всего этого великолепия сидит взъерошенный Митч.

На половине Майкла ничего нет. Ни рисунков на стенах, ни игрушек в кровати, ни книжек, в которые можно заглянуть, если проснешься слишком рано. На тумбочке одиноко лежит футляр для очков. Майкл сидит очень прямо, откинувшись на подушки, одеяло аккуратно расправлено. Глаза открыты, но смотрят куда-то в пустоту, и он слегка покачивается, не издавая ни единого звука.

На мальчиках темно-зеленые фланелевые пижамы с синей окантовкой на воротнике и манжетах. Но кроме пижам, цвета волос и смутно похожих черт лица, между ними нет ничего общего.

Я сижу в кресле-качалке в проходе между кроватями. Неожиданно перед моими глазами встает сцена из прошлого: та же комната, то же кресло, но по обеим сторонам от меня стоят кроватки с высокими бортиками, а дети еще совсем маленькие. Даже тогда они резко отличались друг от друга. Митч постоянно вскакивал и так весело прыгал по матрасу, что я переживала, как бы он не вылетел на пол. Его со всех сторон окружали плюшевые игрушки – некоторые живы по сей день.

Пока я раскачивалась в кресле и читала им сказку на ночь, Майкл всегда сидел абсолютно неподвижно и тихо, ровно посередине заправленной кроватки: игрушки он не любил. Майкл никогда не смотрел в мою сторону, не тянулся к книжке, чтобы разглядеть рисунки, как неуемный Митч. Он не сводил глаз со своих пижамных штанов и никак не реагировал на происходящее.

И вот теперь я тоже качаюсь в кресле, напевая колыбельную Брамса. Митч устраивается под одеялом, закрывает глаза. Его белокурые кудряшки слабо поблескивают в свете тусклой настольной лампы. Волосы кажутся влажными, будто малыша только что искупали. Я не могу справиться с собой: утыкаюсь носом в пушистую макушку, вдыхая запах шампуня «Джонсонс бейби». Он улыбается и открывает глаза. Беззвучно шевелит губами: «Люблю тебя».

«И я тебя люблю», – тоже отвечаю я одними губами. Митч снова жмурится и зарывается в одеяло.

Поворачиваюсь к Майклу. Он по-прежнему сидит прямо, глядя перед собой. Я впервые замечаю, что у него такие же ярко-синие глаза, как у всех остальных. Наверное, дело в очках, думаю я. Это из-за них глаза Майкла постоянно кажутся блеклыми.

Я боюсь укладывать Майкла, потому что для него каждое действие – часть обязательного вечернего ритуала. Не хочу прикасаться к нему, опасаясь вызвать новую истерику. Но мне нужно что-то сделать. В конце концов я просто кладу ладонь на матрас рядом с его ногами.

– Спокойной ночи, милый. Я люблю тебя.

Он не шевелится, даже не смотрит в мою сторону. Выключаю лампу, оставляя зажженным только ночник рядом с креслом-качалкой. Тихонько выхожу из комнаты и прикрываю за собой дверь.

Ларс как раз выходит из комнаты Мисси.

– Уснули? – спрашивает он.

– Почти. – Оба мальчика еще не спят, но интуиция подсказывает мне, что я все делаю правильно. Киваю на дверь в спальню Мисси: – А она как?

– Спит без задних ног. – Ларс улыбается. – Накаталась на велосипеде, устала.

– Она молодец, не сдается. Они оба молодцы.

Ларс молчит, но я знаю, что у него на уме: я ведь и сама думаю о том же. Как легко слетело с моих губ «они оба»! Потому что все получается только у двоих наших детей. С третьим дело обстоит гораздо сложнее.

– Хочешь выпить? – спрашивает Ларс, пока мы спускаемся по лестнице.

– Отличная мысль.

Он отправляется в кабинет, я жду в гостиной на диване. Как и вся мебель в доме, диван совсем новенький и стильный. Он обит бежевым твидом в едва заметную полоску. Яркие подушки слегка оживляют картину – оранжевые, желтые, синие.

Ларс возвращается с двумя бокалами виски. Протягивает один мне, садится рядом и обнимает за плечи. Мягко разминает затекшие мышцы.

– У тебя усталый вид, родная.

От его заботливых слов по спине бегут мурашки. Я прикрываю глаза.

– Так измучилась, сил нет. – Глупо жаловаться на усталость во сне, но я не кривлю душой.

– Неудивительно. Это почти самое плохое, что может случиться в жизни, – говорит он.

Качаю головой:

– Не совсем тебя понимаю…

Он отпивает из бокала.

– Я тоже через это прошел. С моими все было по-другому, они не сразу… Но промежуток был всего в несколько дней, ты же знаешь, – очень тихо говорит Ларс.

Даже представить не могу, о чем идет речь. Поэтому просто киваю и жду, пока он продолжит.

– Он не смог без нее жить. – Голос Ларса дрожит. – Просто не смог жить дальше. Взял и покончил со всем. Одним махом.

Накрываю его руку своей:

– Знаю.

Ничего я не знаю, но мне надо, чтобы он рассказал до конца.

Неуверенно спрашиваю:

– Тебе становится легче… если с кем-нибудь поговорить?

Он вскидывает голову.

– Не с кем-нибудь, а с тобой. Да, это всегда помогало. – Ларс перекатывает лед в бокале. – Ты была такая чуткая и внимательная. Не испугалась, когда я впервые рассказал, каким кошмаром обернулся для нашей семьи переезд. Мы прошли через самый настоящий ад, и в те годы я старался не упоминать об этом. Но когда увидел тебя, сразу понял, что могу рассказать все начистоту. Могу доверить тебе любую тайну.

– Конечно, можешь.

– Мама была совсем плоха, – продолжает Ларс, беря меня за руку. – Сильное сердцебиение, кашель, боль в груди. Знаешь, наверное, у нее была аритмия, как у меня. Но тогда такой диагноз еще не ставили. Мама страшно уставала, таяла, как свечка. А ведь она была такой жизнелюбивой, несмотря на все тяготы, так радовалась каждому дню… Много работала, они оба много работали…