– Вы пейте, пейте чай. Это не простой чай, – угощал Д.
Москва пила и бормотала:
– В десятой сквейе есть такая практика, это начало входа в самбакхи, кадрила суждака. Человек может перестать дышать.
Д. продолжал:
– Чай, дикорастущий очень редкий мелкий чай, он собран монахами в предгорьях Тибета, это были святые люди, они вкладывали в процесс сбора большую веру в то, что человек может найти путь к исцелению.
Он встал и начал доливать отвар в чашечки присутствующих.
– Перестать дышать? – спросила Москва. – Да, вы знаете об этом, Д.? Как это?
– Вне практики, – отвечал Д., – нельзя понять, каким образом можно задержать дыхание, совершить кадрила суждака. То есть не дышать продолжительное время. Это приходит с годами.
– Люди могут не дыша находиться под водой?
– И под водой тоже. И под землей.
Дальше их заинтересовала левитация.
– Правда, что возможно приподняться над землей?
Д. не отвечал, разнося чай.
Москва сама же и загудела в ответ:
– Ну вы что, это же описано в шмива самшикте. Механизм-то прост! Если вы слышали про биохимию… Слышали. То это обычная замена молекул. Тело состоит на семьдесят процентов из воды… Убираем молекулу кислорода из формулы воды и получаем водород. А он легче воздуха.
– Водород?
– Ну да! И тогда взлетаешь как воздушный шар!
– А вот сколько же на самом деле у человека шмакр? И у всех ли они есть?
Кто-то из группы сам же и отвечал, что по некоторым источникам девять, по другим семь, а иногда говорится о трех.
Д. на сей раз сказал, что иногда не стоит повторять за другими. Только весьма продвинутые швами обладают шмакрами в том виде, в котором они описываются в Интернете.
И, добавил он безобидным тоном, это темы не для начинающих.
Москва разговаривала сама с собой, чай привел группу в состояние возбуждения, они разбились на группы по месту сидения.
– Горхуджи, шматха-бидьи восходят к Каби-Наджу. Культ наджу сейчас на самом пике. Кто является хранителем знаний? Они ведь не практикуют барганаим и шматха-бьохи. Это удел единиц! Они не ищут контактов с другими, с обществом. Вы не найдете их на улице, существует двенадцать шматха-самбранай, и в этих линиях осталась реальная передача.
Д. ушел в себя, он так обычно делал, когда ему было тяжело общаться с приезжими. Он потерял нить разговора.
Как часто бывает на пати, гости стали обходиться без хозяина.
Вдруг начали звучать какие-то странные слова, как монотонная молитва:
– Мамажи ведде… мамажи ведде
неведд омадде унеенедд
ома.
Мамажи ведде,
мамажи ведденедо
ома
умама неддо
Мамамажи венадв
орежевде
рере…
внема
мапри
жлакраи саджхаива
ннама мажи ведде
васараи ураи…
саджхаи
ван
на…
Хор как будто бы повторял эти странные слова, хотя по лицам было видно, что они просто беседуют между собой.
Потом они исчезли, их автобус уехал.
Д. повторял и повторял ту молитву, которую услышал в беспамятстве.
Нельзя было этого делать, она разрушала всю его жизнь, могла уничтожить все, чему он научился, это был голос той, прежней судьбы, голос разъеденной кожи, грязных тряпок, тухлых запахов, плаксивый голос несчастья.
Все, что ушло в прошлое, чего он не желал вспоминать в своей новой счастливой жизни, снова плясало перед ним, заставляло войти в тот круг бесполезных, ненужных дел, которыми он раньше занимался.
Мама живет в сарае у Раисы Ивановны, вот что. На дворе ноябрь.
(Мама… прижла… к Раиса (джха) Иванна… Мама живет дде? – в сарае… у Раисы (джх) Иванны (пели голоса).
Д. опомнился и сделал то, чего ни разу не делал: он позвонил в Москву матери. На ее новую квартиру.
Ответил мужской голос. Какую Дину Сергеевну? Вы куда звоните? Да. Адрес этот. Но никакой такой… тут нет. Я? Что я тут делаю. Какой вопрос. Я тут живу. А какая разница, как меня зовут? Вы не сюда попали.
Карина откликнулась сразу, обещала выяснить.
Перезвонила, сказала, что на квартире никто не берет трубку.
Дуду принял его, выслушал, кивнул, велел поститься еще три недели, ночь через ночь проводить в лесу. Потом можно поехать в один монастырь на месяц, там ученик дуду проводит практики.
На прежней работе ответила та самая коллега, обещала назавтра прийти пораньше и встретиться с Раисой. Раиса убирает офис с полседьмого, уезжает до прихода начальства.
Д. просил узнать подробный адрес, как добираться до деревни.
Он кое-как просидел ночь в лесу. Ему было не до пения птиц.
Он собирал силы для борьбы.
Он вспоминал все способы, о которых знал.
Тем не менее свистушки что-то ему говорили, вороны гаркали как силачи перед взятием веса.
На рассвете заорала та птичища, злобно и сильно, как раз под настроение.
Он приподнялся над почвой, немного, на полметра.
Через день, в воскресенье, чартерным рейсом он прилетел на родину, сел в электричку, потом в автобус. Долго блуждал по разъезженной грязи, на ледяном ветру, среди обшарпанных зарослей.
Потом запахло дымом, взору явилась обширная помойка у дороги. Это уже была деревня.
Раиса Ивановна приняла гостя растерянно, не ожидала так скоро.
Они всей семьей, Раиса, мужик и ребята, сидели у стола, с утра уже были пьяненькие.
Раиса всполошилась. Предложила мутный стакан, завлекая, поболтала над ним банкой самогонки. Услышав отказ, пододвинула сковородку с жареной картошкой. Он сказал: «Я не ем». Тогда она вывела приезжего обратно в сени. Виновато распахнула дощатую дверку. Там были ступеньки вниз, довольно темное пространство открывалось глазам. Пахло сеном и навозом.
– На дворе она.
Да! Мама, закутанная в ватное одеяло, сидела в крытом дворе. На печурке варилась картошка. Лицо у мамы было темное, обтянутое, глаза ввалились, огромные веки прикрывали их.
Она смотрела куда-то, ничего не видя.
В закутке хрюкал поросенок. На чистом сене лежали овцы, там же валялся тюфяк.
Увидев сына, она заплакала от счастья. Протянула к нему свои грязные, худые руки, встала. Тут же села.
Крошка и Бумажка в дикие времена
То были дикие времена, когда Москва лежала в руинах – к примеру, вся Покровка и ее переулочки, – когда возникали, получая от государства огромные кредиты и тут же лопаясь, банки, а люди, скупив ваучеры у голодных работяг завода (допустим) «Спидометр», оказывались владельцами двух гектаров в центре Москвы и немедленно начинали сдавать эти территории и цеха под склады и магазины, а сами массово переезжали в Лондон, Монако и Майами. Это были времена, когда московские корабли с медным ломом терпели крушение в безобидных океанских водах в хорошую погоду, и солидные страховые компании выплачивали немереные суммы, тот же Ллойд: о, Клондайк была Россия. Ибо данный корабль под другим флагом приходил в окрестности некоего порта ночью и разгружался вне поля зрения таможни, как-то так. Лом предназначался, кстати, для построения медной фигуры неподалеку от Тихого океана в ничего не подозревающей стране как дар правительства Москвы. Но обошлось.
