Гоша впустил ее и сразу же забросал вопросами.
— Погоди, Гоша, не части. Скажи мне прежде, чего ты так разволновался? Или сердце что подсказало?
— А чего мне волноваться? Просто спросил. Непонятно, откуда-то взялся ребенок, ни ты, ни Даша ничего не говорили… При чем здесь сердце, не пойму…
— Сердце всегда при том, — рассудительно заявила Клава. — Вот, погляди, узнаешь? — И она выложила перед ним фотографии маленького Васи.
На одной из них он был снят вместе с Верой.
Гоша небрежно перебрал фотографии, чуть помедлил, вглядываясь в лицо молоденькой женщины, затем вернул снимки Клаве.
Все то время, что он рассматривал их, она внимательно следила за ним, потом взяла из стопки ту самую, где Васенька запечатлен с матерью, и вновь подала Гоше со словами:
— Это Верка, неужто забыл, не узнал?
— Почему я должен ее узнать? — бросил он в бой последний оборонительный резерв.
— Гоша, сейчас уже не время в игры-то играть. Ты хорошо ее знаешь, можно сказать, знал, она тебе тут гольем позировала.
— Клава, ты представляешь, сколько тут натурщиц перебывало, я что, каждую должен помнить?
— Это ты жене своей зубы-то заговаривай, а мне зачем? Знаю, знаю, можешь не объяснять, — пресекла она его попытку возразить ей. — Ведь я всегда знала, чем ты здесь, кроме рисования, занимался, только ни разу не выдала тебя, не встряла в ваши с Дашей отношения. А теперь — все. Так что садись, генацвале, и слушай.
— Да я тебя битый час слушаю и все понять не могу, — опять из последних сил уцепился за оборонительный рубеж Гоша.
— Значит, такие вот дела: Вера умерла и оставила этого Васеньку круглым сиротой. А мальчик-то — твой сын…
— Что-о-о?! — взвился Гоша.
— Да не кричи ты… Давай лучше думать, как нам быть. Она только с тобой и спала, не предохранившись, вот и забеременела.
— Если бы это было так, сразу бы прибежала ко мне, — заявил Гоша.
— Совесть ей не позволила, да и знала она, что с тебя как с козла молока, не дура была, поняла, что настоящий бордель здесь…
— Ты говори да не заговаривайся! — возмутился Гоша.
— Опять ты свое… Скажи спасибо, что не Даша к телефону подошла, когда соседка Веркина позвонила. У нее и телефон твой есть, и как звать тебя, знает. Она Вере помогала, как могла, а теперь, когда та померла, не может на себя мальчишку взять. Да ты посмотри, вглядись, он же копия твоя. И вот еще, — Клава раскрыла альбом, — полюбуйся, как рисует.
Гоша взял альбом, нехотя пролистал пару страниц, вернул Клаве.
— И ты предлагаешь мне взять чужого парня, признать его своим сыном и предложить Даше заменить ему мать?
— Вай мэ! Как же долго ты соображаешь!
— Хочешь окончательно разрушить нашу семью, да? — Гоша орал, представляя себе, как только что налаженные отношения с Дашей теперь разлетятся в клочья и ничто уже не спасет его вторично.
— Нет, не дай бог! Что ты говоришь! Никогда такое мне и в голову не придет. Зачем напрасно хочешь обидеть меня?
— А где доказательства, что это мой сын? Мало ли что тебе соседка наговорила! Я не могу так вот просто взять и усыновить ребенка, должна быть уверенность.
— А ты возьми свои детские фотографии и сравни с этими, а потом встань вместе с ним перед зеркалом и полюбуйся, ты же художник, разве не видишь — вы одно лицо!
— Клава, среди людей есть не только похожие друг на друга, но и двойники. Вон, по телику то Сталина, то Ленина показывают живых, а это всего лишь их двойники.
— А ты мне про Сталина и Ленина не рассказывай! Давай-ка решать с Васенькой. Что будем делать?
— Ну не могу я так, ни с того ни с сего, в одну минуту решить такой вопрос. Я должен подумать… Может, соседка все нафантазировала… Откуда мне знать?
— Вот что, Гоша, я тебе скажу. Если даже мир перевернется, я этого ребенка не дам забрать в детдом, на все пойду: увезу в свою деревню, уеду в Грузию, хоть там не сладко живется, найду уголок в России… Так ты уж думай, думай, только побыстрее. Завтра я ответа от тебя жду — как решишь, так и сделаем. А соседка здесь совсем ни при чем, какая ей выгода зря наговаривать? Для нее самое простое — отдать его в детский дом. Ладно, я пойду, а то дети там одни. А ты думай, Гоша.
Клава ушла…
Дети так самозабвенно играли в детской, словно всегда были вместе и не существовало между ними возрастной разницы. Стоило Клаве войти в комнату, как Сашенька сразу же бросилась к ней с сияющими глазами:
— Баба Клава! Он такой хороший, такой хороший! Можно, он останется у нас до вечера? Попроси его родителей, чтобы они разрешили, ну, пожалуйста.
Клава отвела Сашеньку чуть в сторону, к окну, и шепотом объяснила:
— У Васеньки нет родителей, он сиротинушка, понимаешь?
— Совсем нет? — Лицо девочки, только что такое радостное, исказилось гримасой печали, она готова была заплакать.
— Совсем. Он жил с мамой, а теперь она умерла. Вот такие дела, генацвале.
— С кем же он теперь жить будет?
— Его хотят отдать в детский дом, — грустно поведала Клава.
— Я знаю, в детском доме очень плохо, я видела по телевизору, как они там спят все в одной комнате… — Сашенька шмыгнула носом.
— Да, не сладко ему придется, — вздохнула Клава. — Я тебе рассказала это для того, чтобы ты не спрашивала у него ничего про родителей, поняла?
— Поняла, — совсем сникла Сашенька.
В это время к ним подбежал мальчик с какой-то игрушкой в руках, протянул и сказал:
— Давай поиграем с ней.
— Тебе нравится это лото?
— Это не лото, а такая игрушка, чтобы учить буквы. У нас в садике тоже есть.
— Так ты и читать умеешь? — спросила Клава.
— Я могу написать на бумаге «Вася».
Сашенька выдвинула ящик своего письменного стола, вытащила лист бумаги и усадила Васеньку. Мальчик немедленно взял из стопки карандашей один и, высунув язык, медленно и очень тщательно вывел на бумаге свое имя.
— А сколько тебе лет? — спросила Сашенька.
Вася показал на руке четыре пальца.
— Баба Клава, а я в четыре годика умела писать?
— В четыре — нет, ты только к шести годам научилась.
— Значит, он очень умненький мальчик, — заключила девочка.
— Да уж, — грустно вздохнула Клава, — при такой жизни не захочешь, а поумнеешь…
— А разве нельзя ему остаться у нас навсегда? — не унималась Сашенька.
— Это могут решить только мама с папой.
— Когда мама придет, я попрошу ее, ладно?
