Прошла еще целая секунда, прежде чем до Лауры дошло, что Стелла вовсе не слышала, что она, Лаура, только что сказала. Мириам села прямо и убрала руки от лица.
– Вот какая я практичная, – сказала Мириам. – Хочу уехать, но сразу думаю об автобусе. Этим я сильно отличаюсь от вас. И поэтому вы все считаете меня стервой.
Лаура понимала, что одна из них – Стелла или она сама – должна была бы теперь сказать что-нибудь вроде «С чего ты взяла? Мы вовсе не считаем тебя стервой!». Но она также понимала, что это прозвучало бы фальшиво, и поэтому ждала, когда это скажет Стелла.
– Вы совсем не обратили на это внимания, – сказала Мириам, прежде чем тишина стала неловкой. – Наверное, я единственная, кто это видит. Поэтому он меня так ненавидит. И из-за него вы тоже меня ненавидите. Нет-нет, не надо ничего говорить, не трудитесь, я заранее ничему не верю. И завтра же уеду. И тогда вы распрекрасно сможете и дальше витать в облаках, такая практичная стерва, как я, не будет вам мешать.
Мириам не потрудилась стереть слезы с лица – или, может быть, она просто об этом забыла, или ей было все равно, думала Лаура. Под глазами Мириам и на ее щеках блестели мокрые пятна, которые, мягко выражаясь, не красили ее круглое лицо. Лауре вспомнился ребенок соседей сверху, за которым она иногда присматривала, чтобы заработать; это был мальчонка лет шести, избалованный мальчонка лет шести, который тут же начинал плакать, если не получал желаемого. Лаура никогда ему не потакала, во всяком случае не сразу. Она смотрела, как он плачет и топает ногами, как его красная зареванная физиономия делается все неприятнее – настолько, что уже не получалось представить себе, чтобы кто-нибудь, кто угодно, мог любить такого противного ребенка. Только тогда она давала ему леденец на палочке или лишнюю порцию сахара в йогурт, о чем он все время канючил.
– Почему это мы витаем в облаках? – спросила Лаура. – И почему ты не витаешь?
Теперь Мириам наконец провела рукавом кофточки по лицу. От мокрых пятен остались красные следы.
– Вот уж не знаю, хотите ли вы это услышать, – сказала она. – И есть ли у меня самой желание вам рассказывать. К тому же Стелла с Германом. Нет, мне не нравится эта мысль.
В первый раз с тех пор, как они здесь, наверху, уселись на край кровати, Стелла посмотрела на Лауру.
– Не важно, – сказала она, закатывая глаза. – Правда, Мириам. Мне тоже не все нравится в Германе. По-моему, те фильмы еще и смешные, но я хорошо понимаю, что ты имеешь в виду. Иногда похоже, что они ни с кем не считаются, Давид и Герман, не учитывают, как ужасно это может быть для кого-то другого.
– Ах, Давид… – сказала Мириам.
Казалось, что она хочет что-то добавить, но она только потерла двумя пальцами пятна под глазами.
– Что? – спросила Стелла. – Что ты хотела сказать?
– Не знаю, – сказала Мириам. – Я хочу сказать, что, по-моему, Давид в самом деле милый, но тут я вижу и то, какой он слабохарактерный. Не знаю, хотела ли я это видеть. Смогу ли я и дальше с ним, теперь, когда увидела его с этой стороны, я имею в виду. И когда я вижу его в этом фильме с госпожой Постюма, то думаю: ты же совсем не такой, ты делаешь это, только чтобы покуражиться перед… перед… ах, не слушайте меня! Кто я такая, чтобы говорить, что он не такой? Я знакома с ним от силы неделю.
«А мы? – подумала Лаура. – По-твоему, мы тоже слабохарактерные?» Она смотрела на заплаканное круглое лицо этой девочки, и вдруг ей показалась невыносимой мысль о том, что эта Мириам, которая – в самом деле, не она ли сама это сказала? – знала их всего неделю, уже готова судить, кто слабохарактерный, а кто – нет. Она оперлась о кровать; мысленно она уже встала и что-то сказала. Что-то вроде «Посмотри сама, Мириам, ты же настоящая стерва. Нам было лучше в прошлый раз, без тебя». Но она так и осталась сидеть.
Они не слышали никаких шагов по лестнице, но в дверь коротко постучали, и в ту же секунду она открылась. На пороге стоял Герман.
– Прошу прощения, – сказал он. – Надеюсь, не помешал, но я подумал, что, прежде чем все пойдет совсем враздрай, я сам хочу кое-что сказать. – Он сделал шаг вперед. – Тебе, Мириам.
В этой спальне было тесно, ноги Германа почти упирались в колени Мириам, и ей пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть на него.
– Я хочу сказать, что мне жаль, – сказал он. – Я не собираюсь извиняться за те фильмы, потому что мы с Давидом снимали их с удовольствием, но с госпожой Постюма я, наверное, немножко переборщил. По-моему, ты права, Мириам. В конце концов, они тоже люди, учителя. Я зашел слишком далеко. Мне жаль.
– Ладно, – сказала Мириам.
И тогда Герман нагнулся, обеими руками взялся за личико Мириам и прижался лбом к ее волосам.
– Ты не спустишься теперь к нам? Давид тоже растерялся, но он очень хочет, чтобы ты вернулась.
Герман повернул голову; его щека оказалась на волосах Мириам, а лицо было обращено к Лауре, не к Стелле.
И когда он предлагал Мириам снова спуститься к ним, он подмигнул Лауре.
32
Об этом подмигивании Лаура вспомнила на берегу, когда Герман пошел рядом с ней. Они уже миновали чертополох и заводи, Давид, Мириам и Стелла были уже у самой полосы прибоя, а Рон, Михаэл и Лаура притормозили, чтобы подождать Германа, но он, не отнимая камеры от лица, жестами показал, чтобы они шли вперед. Вдалеке, в стороне Кнокке, виднелась маленькая точка, которая могла быть только Лодевейком.
Без какого-то заранее намеченного плана Лаура замедлила шаг, когда Рон и Михаэл пошли дальше, к остальным, уже дошедшим до линии прилива. Камера все так же была перед левым глазом Германа, правый глаз он зажмурил. За шумом прибоя и ветра Лауре было слышно, как внутри камеры что-то тарахтит, – тарахтенье было усталое, как от старого несмазанного механизма.
Сначала Герман снимал пляж – буквально пляж, он направил объектив вниз, на песок. Потом он прошел мимо Лауры и полуобернулся. Шагая спиной к морю в нескольких метрах впереди нее, он медленно поднимал камеру, пока объектив не стал смотреть ей в лицо.
– Теперь я собираюсь кое-что тебе сказать, – сказал Герман. – Не надо ничего отвечать, если не захочешь, но тогда у меня хотя бы на будущее что-то останется. На пленке.
Он говорил очень тихо, и все-таки Лаура невольно посмотрела мимо Германа на других, но они были слишком далеко, чтобы что-то услышать за шумом волн, подумалось ей. Она снова посмотрела на объектив камеры и на зажмуренный правый глаз Германа.
– Я всегда хотел только тебя, Лаура, – сказал он. – Всегда. Я думал, что, может быть, это пройдет, но делалось только хуже. Не надо ничего говорить, хватит и того, что ты продолжаешь смотреть. Я это вижу, я могу это видеть.
Он встал, всего в трех метрах от нее он замер. Теперь можно сделать одно из двух, обдумывала Лаура: можно идти дальше, мимо Германа и камеры, прочь из кадра. Из его кадра, из их кадра – навсегда. Или остановиться.
