– А что?
– Так-то жениться на молодых…
– Ты, Ванька, понять это сможешь, только когда доживёшь до моих лет, и тебе судьба пошлёт молодку лет на тридцать-сорок моложе тебя. Так-то. А Аня у меня ещё и добрая. Анечка у меня добрая и заботливая хозяюшка, подсолнушек мой…
– Ладно-ладно, подсолнушек…
Тут, видать, была своя история. И Пётр Георгиевич перешагнул порог этого добротного и ещё недостроенного дома с осторожностью человека, который, случайно занесённый сюда, никогда не станет здесь своим. Так они шли когда-то, от деревни к деревне, нигде не задерживаясь подолгу и никогда уже не возвращаясь туда, где стояли ещё вчера…
Женщине было лет сорок пять. Светловолосая, пышнотелая, она действительно излучала редкий свет, и, когда появлялась в горнице то с тарелкой огурцов, то с досточкой, на которой было аккуратно нарезано сало, они невольно оборачивались к ней и улыбались. Все трое. Всех она озаряла своей доброй простоватой улыбкой.
Старшина ловко расставил стаканы, налил красноватой, густого коньячного цвета настойки.
– Давайте, ребята! Вот ты, Петр Георгиевич, жёг танки, а я танк водил и, случалось, давил противотанковые орудия. Война! Так давайте выпьем за то, чтобы хотя бы тут у нас ни танки больше не ходили, ни орудия по ним не стреляли. А то что-то в мире всё зашевелилось. Миротворцы, ти-их… За мир на всей земле!
Выпили. Вторую – за вооружённые силы страны. Третью – за хозяйку.
– Подсолнушек! Анечка, за тебя, мой свет!
Выпили и третью. Настойка была хорошей, крепкой. Аж дух перехватывало. Немного попахивала, но ничего.
– Тройная очистка! – старшина гордо щёлкнул ногтем по большой плоской бутылке из-под виски. – Тут и зверобой, и перепоночки грецкого ореха, и корешки кой-какие. Всё – для здоровья! Только для здоровья.
– Дядя Вася спец по этому делу, – усмехнулся Иван. – Пора, дядь Вась, тебе патент на производство ликёроводочной продукции получить! Этикетку красивую нарисуем. А, дядь Вась? Водка «Егорыч»! Сорок пять градусов! Тройная очистка! А?
– Сорок пять нельзя.
– Почему?
– Потому что всю остальную покупать сразу перестанут.
– Это точно, дядь Вась. Богатым человеком можешь стать.
– Все самогонщики – богатые люди. Кроме меня. – Старшина добродушно подмигнул Петру Георгиевичу. – Каждая вторая бутылка в наших магазинах – дешёвый самопал. Гоню, чтобы не травиться. По причине, так сказать, житейской необходимости. Тут, надо заметить, самое главное – выдержать сроки. Чтобы настаивалась не меньше двух месяцев. В тёмном месте. А у нас, у русского мужика, ведь как: из-под трубочки, сразу!.. Ещё не закапала, а уже огурчики порезаны… Больше не будем?
– Хватит, дядь Вась.
– Ну, Ванька, теперь вези нас в поле, – приказал хозяин и пропел: – Поле-поле, кто ж тебя вспахал, кто косточками усеял?..
Они побросали на кузов лопаты. Отрубили кусок толстой проволоки и на обушке тисков приляпали, заострили одну сторону, а другую свернули в кольцо. Получился неплохой щуп.
– Учителя надо позвать, – вдруг предложил Иван. – Поисковика нашего. У него миноискатель есть. И если снаряд попадётся, или мина какая, он знает, как с ними…
– Давай, Ванька, дуй к учителю. Вези его прямо туда, на Казатчину. А мы – пешком. Поговорим.
5Они вышли в поле уже за полдень, когда тени повернули, и сосняк, оставшийся в стороне села, уже не темнел высокой громадой, а серебрился мутной бурой зеленью, и в нём кое-где проступали золотистые сполохи уже затосковавших о близкой осени берёз.
– Красивый край, – сказал Пётр Георгиевич. – Мне Саушкин всё говорил, всё, бывало, чудак, загадывал: вот, говорит, закончим войну, побьём фрица, и будем, мол, в гости ездить – по всем деревням, которые боем брали. А я ему: Филат, так это ж жизнь можно всю в гостях прожить!
– А что ж, правильно он говорил, товарищ твой. – Старшина остановился, толкнул в бок своего спутника. – Вон они, твои камни, ти-их… Лежат, тебя, артиллерист, дожидаются.
Валуны лежали в ряд в глубоком кювете обочь дороги. Заросшие ивняком и бурьяном, они не были видны с дороги. И только когда танкист указал на них, Пётр Георгиевич разглядел их серые бугристые, отшлифованные ледником бока.
– Я их сюда в шестьдесят восьмом году сволок. Пахать мешали, сеять. Сеять-то начали широкими сцепами – по три сеялки в сцепе. Где там объедешь те камни? Председатель приказал – убери. А окопы шли вот так, по косой. Вон там, как я понял, ваша пехота прикрытия лежала. Траншея. Одиночные ячейки, пулемётные. Тут – ваши позиции. А танки ихние, горелые, и подбитая самоходка без гусеницы, стояли вон там. Четыре танка и самоходка. Зверюга огроменная! «Тридцатьчетверку» она запросто брала. С нею в поле лучше не встречаться. Пострашнее «тигра». Того с близкого расстояния – можно, хоть бы и в лоб. А «фердинанда» наши пушки в лоб не брали.
– Не помнишь, где у неё были пробоины?
– А с этой стороны, с правой, от вас.
– Сколько? Две?
– Две, ти-их…
– Наша. Два выстрела всего и понадобилось. В снарядный отсек, видать, попали. Так и загрохотало в ней, даже подпрыгнула. А по гусеницам мы не били. Побоялись. Она бы нас и без гусеницы распекла. Это четвёртое орудие ей гусеницу сбило.
– Да, семьдесят две тонны. Почти семиметровый ствол. Два раза от её «поцелуя» горел… Хорошую машину Гитлер изобрёл. А вы её тут у нас на Казатчине всего двумя подкалиберными снарядами уделали! Уделали Адольфову машинёнку, ти-её! А, артиллерия? – Старшина засмеялся, похлопал «однополчанина» по спине. – А пушчонка ваша одна тут всё же валялась кверху колёсами. Я ж по ранению, в сорок четвёртом, в декабре, домой пришёл. Оклемался малость, тело набрал после гангрены. Тут – весна. Пахать надо. Трактористов в колхозе, кроме меня, калеченого танкиста, нет. Давай, Василь Егорыч, зарубцовывай раны войны! Там, ниже, минное поле было. И наше, и немецкое. Всё вперемежку. И противопехотные попадались, и противотанковые.
– Танки, видимо, в проходы шли. Ночью, перед атакой, пехота постреливала в ту сторону. Мы слыхали. Видимо, немцы ползали, сапёры, проходы делали.
– Они всегда грамотно наступали. Наобум лазаря не полезут. Так, стоп, траншея шла там. Не сплошная. С одиночными окопами. Видать, народу-то в пехоте не хватало. А ваши позиции, вразброс, вот так шли, уступами. И огонь, как я понял, вы не все сразу открыли. – Старшина чертил в воздухе ивовым прутиком. – Пушка разбитая – там. Кости-то бабы все собрали. Ничего не осталось. А железа много было, ти-его… Я тут даже запчасти кое-какие брал. Катки у танков снял, и брёвна на них к пилораме подтаскивали. А хорошо! Удобно. Троих-четверых баб, помню, запрягу, сам сзади, чтобы бревно в сторону не съехало, и – пош-шёл! Надо ж было строиться. Детей поднимать. А лес нам после войны вольный дали. Бери что хочу. Отстроились. А мы говорим: Сталин такой-сякой… Он нужду нашу понимал. А сейчас… Землю вон – в частную собственность! На продажу! Ванька, ти-его, позарился на халяву, в единоличники выписался. Капиталист! Племянник мой. Обносился весь, в жилу вытянулся. Жену, Маринку, измучил. Пятнадцать коров доит вручную! Я, говорит, зато вольный хлебопашец! Вольным-то хлебопашцем русский мужик не был никогда и не будет… Где ж Ванька с учителем, ти-их? Видать, миноискатель без батарейки. Батарейку покупать поехали. А ты его, товарища своего, значит, в ровике прикопал?
