Пока он говорил, я вспомнила кое-что из того, что написала когда-то. Разве я не описывала тот же самый парадокс в себе: как я, женщина, силилась сравняться с мужчиной?
— Возьми кисть, — велел он мне, — и начерти вторую гексаграмму. Начни с нижней триграммы — Бездна. Над ней нарисуй одну ломаную линию и две прямые.
Я выполнила его указания, хотя рука у меня дрожала. Он опять взял в руки книгу.
— Гексаграмма Пятьдесят девять, — прочел он, — Хуан: Растворение. Ветер дует над бездной. Вода испарилась, превратившись в пену и туман. Благоприятное время, для того чтобы пересечь великую реку. Упорство и стойкость приносят награду.
Я была в еще большем недоумении, чем до того. Во мне поднимался бессмысленный гнев: эти слова должны иметь для меня такое значение, а я понимала их не лучше, чем крестьянин понимает стихи на китайском языке.
— Это ни о чем мне не говорит, — горько сказала я. — Какая польза в растворении? Эта гексаграмма так же не ясна для меня, как и первая.
— В ней есть надежда, — уверял он меня. — И тут нет противоречия. Первая гексаграмма руководит тобой в настоящем, а вторая — в будущем.
— Значит, мое будущее будет таким же трудным, как настоящее? Я должна испариться? Я должна пересечь реку?
— Это образы, — сказал он. — Ты должна решить, что они значат. Со временем это прояснится. Но не следует ожидать от книги, что она предскажет будущее. Тебе нужно решить, как воспользоваться ее советом. Ты можешь предпочесть вообще не принимать все это во внимание. Я очень устал, когда рассчитывал линии, и мог ошибиться.
Он снова улыбнулся мне, но улыбка получилась грустной, и я засомневалась, было ли его извинение искренним. Может, он обладал интуицией женщины? Понял ли он, что сам являлся предметом моего вопроса?
— Пока довольно, — сказал он. — Я уберу все это, и мы сможем отдохнуть.
Он провел всю церемонию в обратном порядке, будто время пошло вспять. Три раза распростерся на полу; обернул книгу в фиолетовую ткань и поставил ее на место на книжной полке, положил палочки в коробку. Потом подошел ко мне, встал рядом на колени и снова взял в руки мое лицо.
— Я должен попросить тебя об одном одолжении, — сказал он. — Пожалуйста, не говори больше о своем вопросе. Я напуган им так же, как и ты. — Потом он обнял и поцеловал меня, и мы легли на пол. В течение долгого времени я не испытывала ничего, кроме нашего обоюдного наслаждения, а когда открыла глаза и увидела первые лучи света, упавшие на его повернутое ко мне лицо, удивилась.
Уже рассвело, мы сдвинули муаровые шторы и снова погрузились в сумерки. На этот раз мы сбросили свои цветные одежды, одно одеяние за другим, мы смяли их и пропитали своим потом, отпечатав на них не столько свои тела, сколько самую нашу суть.
Потом мы почувствовали жажду, и он принес чай, холодный и такой до горечи крепкий, что на языке у меня образовался налет. У чая был привкус дыма, и это навело меня на вопрос:
— Расскажи мне о пожаре, о втором пожаре.
Он посмотрел на меня, я не уловила выражение его лица.
— Зачем?
— Я хочу знать, чего ты лишился.
— Я лишился своей сестры. — Он перевернулся на спину, натянул на себя мой плащ и закрыл глаза. Тут я вспомнила: мы гуляли в саду дома около водопада Отова, и он сказал мне, что я напоминаю ему его сестру, которая умерла, когда ей было девять лет.
— Расскажи мне, — попросила я. Он повернулся и взглянул на меня.
— Зачем? Чтобы ты могла написать об этом в одной из своих историй?
— Нет, я не стану писать об этом. И ты можешь не рассказывать, если не хочешь.
Я не знала, что он утратил, когда задавала вопрос. Но, когда однажды он говорил о том пожаре, я чувствовала в нем какую-то глубоко затаенную боль. Я выбрала именно этот эпизод из его прошлой жизни, как будто он позволил бы понять все остальное, что оставалось скрытым от меня.
Он повернул голову к потолку и закрыл глаза.
— Шел Восьмой месяц, — начал он. — В тот год случилась засуха и почти все листья с деревьев опали. В действительности все произошло очень просто. Была ночь. Сестра и я спали в своих комнатах в северном крыле дома. Ее комната находилась рядом с комнатой нашей матери, а моя — чуть дальше по коридору. Мы думали, что кто-то уронил лампу. Занавеси в комнате моей матери загорелись, было ветрено, и огонь быстро распространился по дому.
Я придвинулась к нему и положила голову ему на грудь.
— Первое, что я вспоминаю, это крики вбежавшего ко мне в комнату отца. Он подхватил меня на руки и вынес в сад. Я видел огонь и людей, которые бегали туда и сюда. Потом появилась моя мать — у нее сгорели все волосы на голове. Она бежала ко мне — она никогда не бегала, — и, помню, я удивился, увидев, что она босая. До этого я никогда не видел ее ног. Она кричала мне: «Где твоя сестра?» — и я заплакал, потому что не имел об этом никакого понятия. Горела крыша, слуги носили из пруда воду и поливали карнизы. Помню, что беспокоился о том, что моя доска для игры в трик-трак, мои луки и стрелы сгорят. Я не думал о сестре. Потом мы увидели ее. Она выбежала на крыльцо, ее одежда и волосы были в огне. Она кричала и размахивала рукавами. Отец подбежал к ней и толкнул ее на землю, он схватил ее за ноги, и рукава его одежды тоже загорелись. Но он потащил ее к пруду, и вода с шипением стала гасить огонь. И тут она захлебнулась, а может, задохнулась, когда он ее тащил, но, когда ее вынули из воды, она была мертва.
Я приподнялась и посмотрела ему в лицо. Глаза Масато были закрыты, но по щекам текли слезы.
— Не надо, — сказала я и поцеловала его один раз, потом еще и еще. — Какая ужасная история. Мне не следовало спрашивать тебя об этом.
— Я до сих пор помню запах того дыма. Этот ужасающий запах обгоревших и намокших волос. У нее было черное, опаленное пламенем лицо.
Я откинула его волосы со лба.
— Сгорело только северное крыло дома и часть восточного крыла. А потом ветер переменил направление. Ее положили в комнате и ожидали признаков возвращения ее души. Но к концу второго дня стало ясно, что этого не произойдет. Мы перевезли ее в Адасино, положили на погребальный костер и сожгли еще раз.
На некоторое время он успокоился, а я обнимала его так крепко, как только могла. Потом он сказал:
— Моя мать не говорила несколько месяцев и так и не простила отцу, что он бросился спасать меня первым.
Он держал в руках мое лицо, его глаза были полны слез:
— Я говорил тебе, что она была похожа на тебя. У нее были самые прекрасные глаза и густые гладкие волосы. А теперь, чувствую, я потеряю и тебя тоже. Две ночи назад я видел это во сне.
И тут страх, который стоял у нас обоих за спиной, настиг нас, подобно черному ветру с северо-востока.
Он схватил меня за волосы и с такой силой оттянул их назад, что, казалось, вырвет их с корнем.
