Глядя на радостного, энергичного, почти не пьющего начальника Любимского УВД, Раскольников подумал:
«А ведь он страшный человек. Хоть и смешной на первый взгляд. То в муравейник упадет, то портрет президента в количестве двух штук и портрет генерала Половцева в кабинете повесит. Ну, первого еще куда ни шло — все так, по моде, делают. А Половцева — зачем? Смех. И главного не понимает, что смеются-то не над ним. Над всеми нами, и надо мной — тоже, смеется народ-посетитель».
— За раскрытый взрыв в «Полете» тебе мое отдельное спасибо, — сказал Сыроежкин и подал Раскольникову руку. — Спасибо! Какая, понимаешь, трагедия у людей оказалась. Да! Сложная штука — жизнь, не всякому в руки дается, — зафилософствовал хвастливо.
У него-то, он был уверен, жизнь удалась, заладилась.
О прошлых победах Раскольников в данный момент не думал. Он просто пытался быть объективным.
— Злата Басманова тоже стреляла Масловой в живот — я сам видел.
— Совпадение, — махнул рукой Сыроежкин на факт и на Катюшу, лежащую в Москве, в больнице.
— Убитая Мирра Совьен была членом семьи Басмановых.
— Ну и что? — жест повторился.
— Она приехала в Любимск писать книгу об убитом Артеме Басманове. В нашем городе ее интересовала одна из умерших жен режиссера, сестра Кассандры Радловой — той самой убитой вместе с Миррой старухи. Вот показания Масловой. Путем шантажа и обмана Злата заставила ее следить за Миррой, просила выкрасть у француженки какую-то дискету. Вот показания дежурного администратора в гостинице «Сатурн» — они подтверждают рассказ Масловой о ее беседе с Совьен.
— Ну и что? Ну и что? Ну и что? — И столько оттенков в голосе, столько различных эмоций услышал Раскольников дальше, что просто голову опустишь. — Ты, подполковник, полковником стать не хочешь. Басмановых трогать нельзя. Пойми. Мы, конечно, не в Индии, но они — каста. Неприкасаемые. Конец твоей Масловой. Да что ты за нее так переживаешь? Как будто она тебе родственница. Ну, все, утомил ты меня. Иди. Куда пошел-то? Иди в бухгалтерию, бери отпускные: я распорядился, чтоб тебе выдали премию за «взрыв» в «Полете». Ехай к Черному морю.
«Конец твоей Масловой, конец твоей Масловой», — билась у Раскольникова кровь в висках.
Навстречу, идя по коридору управления, ища кого-то, заглядывал в кабинеты участковый четвертого отделения Миша Солдаткин.
— Здравствуй, Миша, — сказал Раскольников. «Конец твоей Масловой», — звучала в нем прежняя песня на слова Сыроежкина.
— Здравствуйте, — Миша обрадовался. — А мне сказали, вы уже — в отпуске.
— Правду сказали. С сегодняшнего дня, — с лицом, не похожим на радостное Мишино, слушая свою песню, ответил Раскольников.
Миша замялся. Он был хорошим работником. Раскольников его ценил, поэтому, несмотря на свое угнетенное состояние духа, Мише решил помочь. Он развернулся на сто восемьдесят градусов, пошел не в бухгалтерию — за своими копейками, а — в кабинет, повел туда Мишу.
— А я уж не знал, к кому обращаться с открытием, — простодушно доверился Миша Раскольникову и облегченно вздохнул: успел, добрался до нужного адреса.
— Вечный двигатель изобрел? — не пошутил, а спросил серьезно, в тон настроению, следователь.
— Лучше, — почти шепотом, тоже серьезно, ответил Солдаткин и рассказал подполковнику быль.
Клава-огонь потерпела полное фиаско: Миша Солдаткин решил ее наконец посадить. Ну, сколько же можно терпеть ее художества? Ведь дом за домом, дача за дачей полыхают, когда рядом, на расстоянии зажженной спички, оказывается Клава — жена двух бомжей.
Хромой Вася Теркин жить без подруги не мог. Потому, в тот же день узнав о намерениях участкового Миши дать Клаве срок, нашел себе новую пассию — простую, тихую, без яркого имени. Но такие-то тихони крепче всего на сердце ложатся. Словом, забыл Вася Теркин веселую Клаву-огонь. Цуцик — второй муж — обрадовался. Вот и разрешилось все само собой. Вот и остался он у единственной Клавы один. Теперь он покажет себя, покажет. Поймет любимая, как Цуцика недооценивала, как зря им пренебрегала, предпочитая Васю Теркина.
— Слышь, участковый, — высунул голову из-за двери Мишиного кабинета в четвертом отделении милиции вымывшийся на колонке Цуцик.
Волосы цвета зрелой пшеницы высохнуть не успели, да еще ветер взлохматил их — смешно выглядел Цуцик: волосы дыбом стояли, глаза от страха, что в милицию сам пришел, округлились.
— Я показания дать хочу, если Клаву в последний раз отпустишь.
— Ну, проходи, садись, говори, — важно ответил Миша.
— Хитрый какой. Ты мне расписку дай, что Клаву отпустишь.
— А не то? — усмехнулся Миша.
— А не то не скажу, чего знаю.
— Не могу я тебе такую расписку написать, — вздохнул участковый Солдаткин. — Права такого не имею. Да и расписка, которую ты требуешь, без нотариуса все равно недействительна. А нотариусу деньги надо платить. Есть у тебя сто рублей?
— Сто рублей? — покачал головой Цуцик, задумался.
«Большие деньги. Но Клава-огонь того стоит».
— Найду! — согласился Цуцик. — Пиши мне расписку.
Миша Солдаткин присмотрелся к бомжу повнимательней, подумал грустно:
«Бомжи — тоже люди. Хоть и живут в параллельном нам мире, а общего в чувствах много. И кому это понадобилось разделить людей на миры? Жили когда-то общим котлом, и ничего — все сыты были».
— Ладно, — согласился хороший человек, а не просто законник Миша. — Если важное что скажешь, отпущу твою Клаву. Слово даю. В последний раз! Тебе на поруки. Отвечаешь за нее?
— Да я… Да Миша… Товарищ участковый… Господи боже мой…
— Ну, ладно-ладно. Проехали. Слушаю.
Цуцик высморкался в кулак, вытер конечность об штаны и рассказал, что видел бабу, которая двух старух в их дворе замочила. Во дворе, где они «банки» чистят. «Банки» — это мусорные бачки. У каждой банки есть свой хозяин.
— Это я и без тебя знаю, — отмел несущественное Миша. — Что за баба-то? Опиши. Ты сам видел, как она убивала?
— Сам он не видел, как убивала, — сейчас рассказывал про свой разговор с Цуциком Миша Раскольникову. — А вот пистолет в руках женщины в белой «девятке», припарковавшейся ближе к углу дома, в котором убили француженку и местную пенсионерку-актрису, видел, как я вас сейчас вижу — в лицо. Я показал ему фотографию объявленной в розыск Масловой.
Раскольников представил лавину снега, которая сорвалась с вершины Джомолунгмы и катится, хочет добраться до одинокого путника, чтоб поглотить его вместе с деревьями. Он так же представил чувства странника, свои чувства. Речь пошла о свободе Катюши. Да или нет.
— Цуцик сказал: «Не-е, это не та баба. Та была больше, красивая, и глаза у нее — тоже красивые, но злые. А эта — простая, обыкновенная. Такой не убить».
