– Теперь, прежде чем ты подвергнешься своему наказанию, нам необходимо обсудить другой вопрос. Снисхождение может быть задним числом применено к твоему приговору и, разумеется, к будущим прегрешениям. Все, что ты должна, – поведать о том, что произошло вчера ночью, не упустив ничего из сделанного или сказанного.
А это что значит? Неудивительно, что мать Кайлеса, прежде чем объявить наказание, даже не спросила, есть ли Портолес еще в чем признаться, – такое бывало перед смертельной карой. Королева вчера ночью предупредила монахиню, что после их личной встречи вышестоящие, скорее всего, захотят выжать из нее информацию об этом, но Портолес полагала, что ее просто спросят. Такого подлого хода она не ожидала, и он ожесточил ее сердце. Если бы мать Кайлеса прямо задала ей этот вопрос раньше, когда она испытывала заслуженные муки, сестра смогла бы проигнорировать приказы своей королевы и свободно рассказать все, что только возможно. Она бы предала самого первого всецело доверившегося ей человека, даже полностью понимая, что, если выдаст тайну королевы исповеднице, властительница может потерять самый свой трон.
Но теперь, когда ей угрожают, вместо того чтобы спрашивать, Портолес обнаружила, что склонна принять открытое предложение королевы Индсорит об отпущении грехов. Багряная королева Самота обладала властью в духовном очищении, равной власти Черной Папессы: это была одна из главных уступок Цепи во время Совета Диадемы – переговоров, завершивших гражданскую войну. Портолес никогда прежде не оказывалась в столь сложном положении; ее принуждали сделать выбор, который повлияет не только на ее дальнейшую жизнь, но и, несомненно, на участь ее вечной души. Это было испытание Падшей Матери; испытание во всех отношениях такое же суровое, как любое из описанных в Песнях Цепи, и до настоящего момента Портолес сама не знала, какой путь выбрать… Отказать исповеднице Вороненой Цепи – настолько вопиющий грех, что Портолес никогда и не помышляла об этом. Но теперь обнаружила, что, как и все ее проступки, этот получился легко и естественно, как вздох.
– Но, мать, о каком событии вы говорите? – спросила она. – Не могу поверить, что вы принудите меня раскрыть что-либо, сказанное мне королевой с глазу на глаз. Конечно же, предать доверие нашей властительницы равносильно измене.
– Преступление против государства, пусть даже караемое смертью, – ничто в сравнении с преступлением против церкви. Если даже предположить, что твое бренное тело выдержит тяжесть наложенного наказания, то я содрогаюсь при мысли, какие последствия ты навлечешь на себя, если открыто воспротивишься воле твоей Спасительницы.
– Конечно, – сказала Портолес. – Я понимаю, что вы имеете в виду, мать.
– От таких слов мне легче, – ответила исповедница. – Я готова выслушать твой рассказ.
– Тогда вам придется немного обождать, – сказала сестра Портолес, стыдясь удовольствия, которое при этом испытывала. Чуть ли не приятнее, чем приподнять ошпаренный зад со скамьи (немного кожи сошло с ягодиц, как с влажной плоти, притиснутой к мерзлому металлу) и прижаться лбом ко лбу Обманщика. Она прошипела в решетку: – Указом нашей повелительницы мне отпускаются все имеющиеся грехи, а также любые новые, какие я могу совершить при выполнении ее поручений. Если хотите узнать, о чем мы говорили с королевой, предлагаю вам спросить ее самостоятельно или подождать, когда я выполню миссию и вернусь сюда по собственной воле.
Исповедница молчала, но, как только Портолес положила дрожащую руку на дверную ручку, заговорила:
– Мы считаем гордость добродетелью, ибо именно она дала нашей возлюбленной Всеобщей Матери силы отвернуться от своего мужебрата, когда тот жестоко предал ее. Эта гордость помогла ей превратить свою тюрьму в рай – взять то, что он задумывал как ад, и преобразить в небеса. Эта гордость дала нам сей мир и стала залогом спасения после смерти. И все же, как всякая добродетель, гордость бывает опасна, младшая сестра, если позволить ей вырасти сверх всякой меры. Ты пришла сюда не исповедоваться, ты явилась злорадствовать, и тебе следует страшиться подобных побуждений. Какой плод может быть слаще для Обманщика, чем смех его дочери в лицо тем, кто желает ее спасти? Есть ли для него бо́льшая награда, чем своевольная дура, чья уязвимость – та самая сила, дарованная ей Падшей Матерью?
– Я буду молиться за нас обеих, мать, – ответила Портолес, поворачивая ручку. – Однако сейчас меня ждет другая встреча, и боюсь, что после нее окажусь за пределами Диадемы.
– Ах, дитя, – вздохнула исповедница, в которой Портолес уже не столь уверенно узнавала мать Кайлесу. – Как далеко бы ты ни убежала, на копытах, лапах или ногах, ты никогда не будешь для нас вне досягаемости. Пускай надежные пути ведут тебя к ее груди.
– Пускай небес надежный свод всегда покой твой бережет, – подхватила Портолес, закончив молитву Исхода и спеша прочь из исповедальни, пока треклятый язык не предал ее снова.
Королева четко объяснила важность сохранения тайны ее предстоящего отъезда – и что Портолес сделала при первой же возможности? Жалкое ничтожество!
Слова исповедницы преследовали ее, когда она вернулась в свою келью и переоделась в непрожженную рясу, а старую отправила в хранилище мешковины, где она станет лоскутной одеждой для послушника или сироты. Поначалу идея, что такая грешница, как она, может быть исполнена гордости, казалась смешной, но чем дольше сестра размышляла над этим, тем больше смысла находила в обвинении. Конечно, в отравленном сосуде ее искаженного тела естественная, природная добродетель и должна портиться, а сила – становиться ядом. Если она всецело верит, что королева обладает властью освободить ее от греха, то зачем сперва пошла в исповедальню? А если сомневается в полномочиях своей королевы, то как осмелилась не исполнить приказа исповедницы? Она и вправду думала, что сможет сбежать, обратившись к первой силе, которая погладит ее по головке? Она и вправду надеялась, что Всематерь простит ее за использование того, что должно быть искуплением, в качестве источника мерзостного наслаждения? Портолес дрогнула, нарочно втирая в ожоги дважды благословленный бальзам с избыточной силой, чтобы напомнить себе о цели и смысле покаяния. Правда заключалась в том, что она ощущала особенную близость к божественному, когда ей насильно напоминали о ее смертности. О ее животной природе.
– Тук-тук, – сказал брат Ван, отворяя лишенную запоров дверь и обнаруживая Портолес стоящей на коленях на покаянной скамье, с рясой, собранной на талии. – Могу ли я помочь тебе с этим, сестра?
– О, если бы Падшая Матерь дала нам побольше времени, брат, – ответила Портолес, после чего стерла лишний бальзам с бедра и поднялась, давая рясе упасть на пол.
– Сколько? Мне пять. – Брат Ван, отнесшийся к наказанию типичнее для нормального человека, чем она, содрогнулся. – Я подумал, что можно присмотреть друг за другом и помочь, если кого-то из нас примутся очищать слишком рьяно. В последний раз, когда я тебя нашел, мне показалось… что тебя призвали домой.
Портолес впилась в губу затупленными зубами, вообразив себя на коленях на скамье, в расшнурованной и спущенной до пояса рясе; с плетью, которую она держит обеими руками, чтобы не выронить от страха. А брат Ван стоит рядом и смотрит. От этой картины ожоги на ягодицах запульсировали, распространяя боль на смежные участки. Сорок шесть ударов точно отправят ее домой и избавят от необходимости искать путь в непроглядных водах, куда ее, похоже, увлекало течением. Она умрет, совершая покаяние, и таким образом унесет тайны своей королевы с собой – ни Корона, ни Цепь не смогли бы обвинить ее в двойной преданности, принеси она подобную жертву. Почему бы не перестать бесконечно оттягивать вечные муки? Или может быть, с таким предложением она еще найдет дорогу к спасению…
