Я ухаживал за ней, как за больным ребенком. Стараясь доставить любую маленькую радость, которая могла бы скрасить ее дни. Перестелить чистые простыни, выпить холодной воды, посмотреть на закат солнца с нашей скалы. Она благодарила за все, как будто я совершал нечто необычайное.
А потом она угасла очень быстро. Пожелтела. Это печень, сказала Сюзи. Когда поражена печень, остается совсем немного. Мы говорили, говорили, говорили. Она была заторможена, но еще понимала, что я ей говорил. А что было понимать? Все сводилось к одному слову. Я любил ее. И хотел, чтобы она это знала. Чтобы она узнала до того, как уйдет, что была великой удачей моей жизни, женщиной моих грез, что придумала для меня самую прекрасную из галактик, пусть даже одна из звезд оказалась во многих световых годах от нас. Что она подобрала меня, как раненого воробья, и сделала из меня орла. Что она была моей молнией, моей туфелькой, моей принцессой. Она клала мне руку на щеку и ласково улыбалась.
Она захотела увидеть нас всех вместе в последний раз. Сюзи, Жозефа, Зоэ, Антуана и меня. Чтобы мы выпили с нею шампанского. И пожелали ей доброго пути. На следующий день она впала в бессознательное состояние. Доктор Мейер сделал так, чтобы она не страдала. Зоэ и Жозеф вернулись к своим семьям, чтобы защититься от этой неминуемой смерти, которая слишком глубоко потрясала их. Чтобы поговорить о бабе Мари с их детьми, которые все время о ней спрашивали. Сюзи осталась со мной. Антуан вернулся к себе. Опустошенный.
В последнюю ночь я спал рядом с ней. Ее дыхание было слабым. Когда я почувствовал, как она заметалась, я понял, что начался великий переход. Она прочла об этом в своих книгах. Я отнес ее в наш уголок и держал в своих объятиях.
Она угасла в пять часов утра, когда занимался день. В час дойки. Я прокричал ее имя, чтобы высечь его на оранжевых от солнца скалах напротив нас. И смотрел, как разгорается день. Мари заснула навсегда.
Сюзи пришла и села рядом с нами, плача.
Я наклонился к ней и прошептал на ухо:
– Мама – она как Иисус на кресте, она вернется, но никто ее не увидит.
Она улыбнулась мне сквозь слезы и поцеловала ее в лоб.
Я так и сидел там, совсем как сегодня.
Когда я прихожу сюда, я вместе с Мари.
На кладбище, когда все разошлись, я испытал совершенно то же чувство, что и с Мадлен.
Высшая сила.
Зов пустоты, как у края обрыва. Эта яма у моих ног, глубокая и темная, была черной дырой нашей галактики, которая неудержимо притягивала меня, чтобы поглотить навеки. Я обещал Мари не поступать как ее бабушка, поднять голову, держать ее над водой, и держать высоко, но разыгравшиеся сейчас силы были куда мощнее хилых обещаний сверхчувствительного типа вроде меня. Антуан ухватил меня за плечо, развернул к себе и сжал в объятиях. Такое было впервые. И я понял. Я понял, почему он стал отцом Сюзи, почему был лучшим другом Мари, ее наперсником, психоаналитиком, ее мягким тюфячком в вечера печали. Он был ее Аммой[49]. Знаете, та индианка, которая уже обняла двадцать пять миллионов человек, потому что ее переполняет любовь? Вот только никто не выстраивается в очередь к Антуану, чтобы он их обнял. Но только потому, что никто не знает, что он существует, спрятавшись в своей горной долине. Иначе очередь страждущих выстроилась бы до самого Северного моря.
Его двадцать три природные хромосомы должны были впитать всю человечность его предков, чтобы породить существо столь великодушное. Или же у него было новообразование на железе эмпатии, если такая существует, или это чудо Господне, если вы веруете. Именно эта сила, эта необъяснимая и щедрая нежность позволила мне сдержать обещание и не умереть от горя.
Через несколько месяцев после ухода Мари Антуан тоже получил письмо от нотариуса из Канталя. Его отец умер и оставил ему неподъемное наследство… его мать! Он и впрямь осуществил свою угрозу и продал ферму. Они оба переехали жить в маленькую квартирку в городе, и отец постарался растратить все семейные деньги до последнего гроша. На выпивку, угощение собутыльников и, по некоторым слухам, на благосклонность дам, которые позволяли ему забыть о жене. У последней не было никакого официального статуса, так что после смерти мужа она осталась и без денег, и без пенсии.
Тогда социальный работник и нотариус обратились, что естественно, к ее единственному сыну, взывая к долгу заботы о тех, кто тебя породил. У него было два выхода: оплатить ей дом престарелых или забрать ее к себе. Его статус сельхозпенсионера не позволял ему сделать первое, и ему пришлось скрепя сердце выбрать второе, что, разумеется, вылилось в кошмар, который ни в одном сне ему не мог бы привидеться. Она была едкой, властной и злой. Мало ей было портить ему жизнь, она к тому же получала от этого злобное удовольствие. Ходить она не могла, зато голова у нее была в полном порядке и коварство, которое было ей присуще, никуда не делось. Но она появилась в жизни Антуана не в тот момент. Уход Мари не оставил ему ни сил, ни желания переносить эти психологические издевательства. Не то чтобы им двигало чувство мести, просто он это отвергал.
Он устраивал ее в кресле на кухне, включал телевизор, ставил на стол еду так, чтобы она могла дотянуться, и уходил на весь день к нам. Что до утреннего и вечернего ухода, он предоставил это сиделкам и дарил им на Рождество и на Пасху шоколадные конфеты в качестве компенсации. Или выражения сочувствия. Или извинения за то, что повесил на них эту ношу, за которую, впрочем, не нес никакой ответственности.
Когда она начала орать ночами напролет, оскорбляя его, он перебрался ночевать сюда. По отношению к матери Антуан давно уже оставил позади мыс угрызений, обид и обязательств и теперь плыл по спокойному, тихому морю, далекий от чувства вины и свободный от любых сыновних эмоций, подразумеваемых коллективными приличиями общества, которое игнорирует тот факт, что любовь к родителям не является абсолютным долгом. Сиделки его не осуждали. Напротив, они понимали и его бегство, и его безразличие, потому что мать Антуана принадлежала к той категории людей, которые в силу неизвестно какого уж зловредного переселения душ всю свою жизнь портили жизнь другим и, словно дрянное вино в пластиковых бутылках, с годами превращались в уксус. А потому, не имея возможности досаждать сыну, она принялась за бедных девушек – кстати, искренне посвятивших себя уходу за стариками – и проявляла по отношению к ним редкую злобность, так что они, столкнувшись с ее мерзкими выходками, могли утешаться разве что шоколадом.
Обнаружив ее однажды утром в кровати уже окоченевшей, он испытал облегчение. И грусть – не потому, что потерял мать, а потому, что ему досталась именно такая.
Когда он сказал себе, что теперь может вернуться в свой дом, вновь ставший уютным, то понял, что не испытывает такого желания. Как и я. Поэтому он продал свое хозяйство, переселил нескольких молочных коров сюда, исключительно ради удовлетворения своей потребности в рогатом скоте, и купил небольшое шале, которое поставил чуть выше на горе над фермой. Он не желал, чтобы в деревне начали судачить. А мне было плевать. Но я полагаю, что косые взгляды посторонних были только предлогом не признаваться даже самому себе, что после целой жизни, проведенной в одиночестве, ты уже не можешь приспособиться к жизни в коллективе, даже если весь коллектив состоит из одного друга.
