6. Что происходило в моей душе? Ничего, в ней только звучала песенка, которую я слышал однажды в машине Хлои, когда солнце садилось за горизонт, где с небом сливалось шоссе:
Это любовь, святая любовь.
Слушай, как я кричу твое имя, мне нечего стыдиться —
Это любовь, святая любовь.
Никогда не уходи, и так будет всегда.
Я был отравлен собственной печалью, я достиг заоблачных высот страдания — момента, когда боль вдруг превращается в ценность и переходит в комплекс Иисуса. Звуки, издаваемые парой, занимавшейся любовью, и песенка, напомнившая о временах моего счастья, слились в потоках слез, которыми я разразился при мысли о своих невзгодах. Но в первый раз это были не злые, обжигающие слезы, а горько-сладкий вкус вод, окрашенных уверенностью, что это не я, но люди заставили меня страдать, что это люди были настолько слепы. Я испытывал восторг, я достиг вершины, где страдание переносит человека в долину радости, — радости, ведомой мученикам, радости, которую дает комплекс Иисуса. Я представлял себе, как Хлоя и Уилл путешествуют по Калифорнии, я внимал требованиям «еще» и «сильнее», доносившимся из-за соседней двери, и упивался своей бедой.
7. «Каким великим можно стать, если все тебя понимают?» — спрашивал я себя, размышляя о судьбе Сына Божьего. Разве мог я на самом деле и дальше обвинять себя за то, что Хлоя оказалась неспособна меня понять? Ее отказ скорее свидетельствовал о том, насколько близорука она была, чем о моей предполагаемой ущербности. Я больше не был обязательно вошью, а она ангелом. Она оставила меня ради третьеразрядного калифорнийского Корбюзье потому, что ей попросту не хватило глубины, чтобы понять. Я заново стал разбирать ее характер, останавливаясь на тех его сторонах, которые считал наименее приятными. В конце концов, она была слишком себялюбива, ее поверхностное очарование служило лишь облицовкой, скрывавшей гораздо менее привлекательную суть. Если ей удавалось внушать людям мысль о собственной привлекательности, то это происходило в гораздо большей степени за счет занимательной беседы и мягкой улыбки, а не подлинных достоинств, действительно заслуживающих любви. Другие не знали ее так, как знал ее я, и было очевидно (хотя в тот момент я этого не понимал), что ей был присущ внутренний эгоцентризм, даже язвительность, порой она бывала опрометчивой, часто невнимательной, иногда неблагодарной; когда уставала, она бывала нетерпелива; когда настаивала на своем — категорична, а в своем решении отвергнуть меня проявила легкомыслие и бестактность.
8. Сделавшись в результате страданий бесконечно мудрым, я, конечно, смог простить, пожалеть и отечески отнестись к ней в ее неразумии — и это само по себе приносило мне бесконечное облегчение. Я мог лежать в фиолетово-зеленом гостиничном номере и быть исполненным чувства собственной добродетели и величия. Я испытывал к Хлое жалость из-за всего, чего она не могла понять, — бесконечно мудрый провидец, который взирает на пути мужчин и женщин с меланхолической, понимающей усмешкой.
9. Почему я назвал свой комплекс, извращенный психологический ход, превративший все недостатки и унижения в их противоположность, комплексом Иисуса? Я мог отождествить свои страдания с мучениями Юного Вертера, Мадам Бовари или Свана, но ни один из этих отвергнутых любовников не выдерживал сравнения с незапятнанной добродетелью Иисуса и его бесспорной добротой на фоне злобы тех, кого он пытался любить. И вовсе не слезливый взгляд и болезненное лицо, каким рисовали его художники Возрождения, делали образ Иисуса таким притягательным, но то, что Иисус был человеком добрым, абсолютно справедливым, и его предали. Пафос Нового Завета, как и моего собственного романа, возник из печального повествования о добродетельном, но представившем себя в ложном свете человеке, который проповедовал любовь к ближнему своему, но увидел, как люди бросили великодушие его миссии ему в лицо.
10. Трудно представить, что христианство достигло бы таких успехов, не стой во главе его мученик. Если бы Иисус жил себе спокойно в Галилее, делая комоды и обеденные столы, а под старость, перед тем как умереть от сердечного приступа, опубликовал бы тоненькую книжку под названием «Моя философия жизни», он никогда бы не стал фигурой такого масштаба. Мучительная смерть на кресте, продажность и жестокость римских чиновников, предательство друзей — все это было необходимо для доказательства (скорее в психологическом, нежели в историческом аспекте) того, что заодно с этим человеком действовал Бог.
11. На благодатной почве страдания само собой умножилось ощущение собственной праведности. Чем больше человек страдает, тем он более праведен. Комплекс Иисуса немыслим без чувства превосходства, — превосходства неудачника, который взывает к высшей добродетели, столкнувшись со всеподавляющим диктатом и слепотой своих гонителей. Когда женщина, которую я любил, бросила меня в беде, я вознес свое страдание до уровня качества (лишенный физических и духовных сил, лежа на кровати в три часа пополудни — Иисус на кресте) и таким образом защитил себя от того, чтобы мое горе было для меня последствием в лучшем случае обычного для мирской жизни любовного разрыва. Уход Хлои мог убить меня, но я, по крайней мере, остался горд сознанием своей верности высоким моральным принципам — приговоренный к смерти, но мученик в истории.
12. Комплекс Иисуса прямо противостоит «марксизму». «Марксизм» как порождение ненависти к себе воспрещал мне вступать в любой клуб, который согласится считать меня своим членом. Комплекс Иисуса также препятствовал моему членству, но теперь это происходило потому, что я был полон возвышенной любви к самому себе, он говорил, что я не принят в данный клуб только из-за того, что я слишком не такой, как все. Большинство клубов, являясь предприятием незрелым, естественно, не могут оценить людей великих, мудрых и чувствительных, которые потому обречены топтаться у входа или быть изгоняемыми своими подругами. О моем превосходстве в первую очередь свидетельствовало мое одиночество и мое страдание: «Я страдаю, значит, я не такой, как все. Меня не понимают, но именно потому, что я заслуживаю лучшего понимания».
13. Алхимия превращения слабости в добродетель заслуживает снисхождения хотя бы из-за того, что она отменяет ненависть к себе, — и эта эволюция моей боли по направлению к комплексу Иисуса, конечно, содержала в себе какие-то начатки душевного здоровья. Она показала, что в тонком душевном балансе между ненавистью и любовью к себе в данный момент перевешивала любовь. Моя первая реакция на то, что Хлоя оттолкнула меня, была продиктована ненавистью к себе: я продолжал любить Хлою и ненавидеть себя за то, что не могу вернуть прежние отношения. Но мой комплекс Иисуса переставил уравнение с ног на голову, сделав из отказа Хлои знак того, что она достойна презрения или в лучшем случае сострадания (этой вершины христианских добродетелей). Комплекс Иисуса был не чем иным, как механизмом самозащиты: я не хотел, чтобы Хлоя оставила меня, мое чувство к ней было сильнее, чем все то, что я когда-либо испытывал по отношению к женщине, но теперь, когда она улетела в Калифорнию, единственная возможность смириться с невыносимой утратой заключалась, прежде всего, в том, чтобы заново определить ее ценность. Конечно, это была ложь, но нам порой не хватает сил на честность, когда, оставленные и лишенные надежды, мы проводим Рождество в полном одиночестве в гостинице, слушая доносящиеся из-за стены звуки, издаваемые в блаженном состоянии оргазма.
