— Ваша ошибка в том, что вы боитесь. Это большая ошибка. Знаки даются нам во благо, а не во вред. Но когда вы напуганы, вы читаете их неправильно и совершаете дурные поступки там, где подразумевались благие.
— Так ведь я же боюсь, — возразила Кит. — Разве я могу с этим что-то поделать? Это невозможно.
Он посмотрел на нее и покачал головой.
— Так жить нельзя, — сказал он.
— Я знаю, — сказала она печально.
В лавку вошел араб, пожелал ей доброго вечера и купил пачку сигарет. Выйдя на улицу, он повернулся и плюнул через порог прямо на пол. После чего презрительным жестом перекинул через плечо свой бурнус и зашагал прочь. Кит посмотрела на Дауда Зозефа.
— Он нарочно плюнул? — спросила она его. Он рассмеялся:
— Да. Или нет. Как знать? На меня плевали столько раз, что я уже не обращаю на это внимание. Вот видите! Будь вы еврейкой в Сбе, вы бы научились не бояться. По крайней мере, вы бы научились не бояться Бога. Вы бы поняли, что даже тогда, когда Бог внушает сильнейший страх, он никогда не бывает жесток — так, как бывают жестоки люди.
Неожиданно его слова показались ей полной нелепицей. Она встала, разгладила юбку и сказала, что ей пора.
— Минуточку, — сказал он, направляясь за занавеску в заднюю комнату. Вскоре он вернулся с небольшим свертком. За стойкой он вновь обрел безликие манеры хозяина лавки. Он протянул ей сверток и тихо сказал:
— Вы говорили, что хотели дать мужу молока. Здесь две банки. Нам выдали их для нашего ребенка. — Он поднял руку, не позволив ей себя перебить. — Но он родился мертвым неделю назад. Преждевременные роды. В будущем году, если у нас родится другой, мы сможем достать еще.
Видя мучительную внутреннюю борьбу, отразившуюся на лице Кит, он рассмеялся.
— Обещаю вам, — сказал он, — что как только моя жена убедится, что она беременна, я обращусь за купонами. Это проще простого. Allons! Ну, чего вы боитесь на этот раз?
И пока она все еще стояла, глядя на него во все глаза, он поднял сверток и снова протянул его ей с таким окончательным и не подлежащим обсуждению видом, что она машинально его взяла. «Это один из тех случаев, когда слова бессильны выразить то, что чувствует сердце», — сказала она себе. Она поблагодарила его, сказав, что ее муж будет бесконечно рад и что она надеется снова увидеться с ним на днях. После этого она вышла. С приближением ночи ветер немного усилился. Она дрожала, поднимаясь на холм по дороге к форту.
Вернувшись в комнату, первым делом она зажгла лампу. Потом смерила Порту температуру и с ужасом обнаружила, что та поднялась. Таблетки больше не помогали.
Он посмотрел на нее с непривычным выражением в сияющих глазах.
— Сегодня мой день рождения, — прошептал он.
— Нет, не сегодня, — отрезала она; потом на секунду задумалась и с деланным интересом спросила: — В самом деле, неужели сегодня?
— Да. Тот, которого я так ждал.
Она не стала спрашивать, что он имел в виду. Он продолжил:
— Снаружи красиво?
— Нет.
— Лучше бы ты сказала «да».
— Почему?
— Лучше бы там было красиво.
— Думаю, ты мог бы назвать это красивым, но к прогулке, знаешь ли, не очень-то располагает.
— Так ведь мы же не на прогулке, — сказал он.
Спокойствие этих слов сделало еще более чудовищными стоны боли, которые исторглись из него мгновенье спустя.
— Что с тобой? — в исступлении заорала она.
Но он не услышал ее. Она опустилась на колени на свой матрас и вгляделась в него, не в состоянии решить, что ей делать. Постепенно он затих, но глаз не открыл. В течение какого-то времени она всматривалась в безвольное, лежавшее под одеялами тело, как оно слегка приподымалось и опускалось в такт учащенному дыханию: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох… «Он уже не человек», — сказала она себе. Болезнь сводит человека к его элементарному состоянию: клоаке, в которой продолжают идти химические процессы. К тупой тирании непроизвольных реакций. Здесь, рядом с ней, распростерлось нечто неприкасаемое, окончательное и бесповоротное табу, беспомощное и пугающее сверх всякой меры. Она сглотнула подступивший к горлу рвотный комок.
В дверь постучали: то была Зина с супом для Порта и тарелкой с кускусом для нее. Кит знаком дала понять, что она хочет, чтобы Зина покормила больного; пожилая женщина с радостью взялась уговаривать Порта сесть. Он не реагировал, если не считать еще более участившегося дыхания. Она была терпелива и настойчива, но — безрезультатно. Кит велела ей убрать суп, решив, что если он захочет поесть потом, она откроет одну из банок с молоком и разбавит для него порошок водой.
Снова поднялся ветер, правда, не такой неистовый и теперь уже в другом направлении. Он спазматически завывал в щелях вокруг окна, и сложенная вчетверо простыня время от времени колыхалась. Кит уставилась на дрожащий язычок белого пламени в лампе, стараясь побороть непреодолимое желание броситься вон из комнаты. То был уже не привычный страх, а все нараставшее чувство омерзения.
Но она лежала не шелохнувшись, осуждая себя и думая: «Если у меня нет чувства долга по отношению к нему, то по крайней мере я могу действовать так, как будто оно у меня есть». В то же время в ее неподвижности присутствовал элемент самонаказания. «Ты не пошевельнешь и ногой, если та занемеет. А она занемеет, и пусть тебе тогда будет больно». Прошло время, отмеренное глухим воем ветра, пытавшегося проникнуть в комнату, воем, который становился то громче, то затихал, но никогда не прекращался полностью. Неожиданно Порт вдруг глубоко вздохнул и переменил свое положение на матрасе. И что самое невероятное, он заговорил.
— Кит. — Его голос был слабым, но совсем не искаженным. Она затаила дыхание, как если бы ее малейшее движение могло оборвать нить, выводившую его к здравому смыслу.
— Кит. — Да?
— Я пытался вернуться обратно. Сюда. — Он по-прежнему не открывал глаз.
— Да…
— И теперь я здесь.
—Да!
— Я хочу поговорить с тобой. Здесь есть кто-нибудь?
— Нет, никого!
— Дверь заперта?
— Я не знаю, — сказала она. Она вскочила и заперла ее, одним махом вернувшись на свое ложе, будто и не вставала. — Да, заперта.
— Я хочу с тобой поговорить.
Она не знала, что сказать. Она сказала:
— Я рада.
— Мне так много нужно тебе сказать. Но я не знаю, что. Я все забыл.
Она ласково погладила его руку:
— Вот так всегда. Мгновение он лежал молча.
— Хочешь теплого молока? — подхватилась она. Он казался растерянным.
— Не думаю, что на это есть время. Я не знаю.
