— Она была на вершине холма, в лесу. Могила одного местного. Наверно, он был тронутый. Перед смертью велел похоронить себя наперекосяк, головой к Китаю. Меня пусть похоронят наоборот!
— Мама! — воскликнул Чеп, и оба захохотали.
За Передачей Гонконга они будут наблюдать по телевизору, сидя в своем доме в Лезерхеде или Доркинге. «Туда ему и дорога, — скажет она. — Сдача по-китайски».
Чеп набрал свой рабочий телефон. Мэйпин не брала трубку. Включился автоответчик Чеп с отвращением услышал свой голос, произносящий парадоксальное: «Вы позвонили в дирекцию фабрики „Империал стичинг“. В данный момент здесь никого нет, но ваш звонок для нас очень важен…»
После сигнала он сказал:
— Это я… это я… возьмите трубку, Мэй. Надеюсь, вы меня слышите. Пожалуйста, возьмите…
— Да, — тихо отозвалась Мэйпин.
— У вас все в порядке?
— Я боюсь. Мистер Хун хочет найти меня.
— Ему вас не найти.
— Может быть, кто-то ему скажет.
— Кроме меня, никто не знает, — возразил Чеп. — Послушайте, Мэй, я не смог сегодня сюда выбраться. Нужно было остаться с матерью. Завтра я приеду.
— Да, — сказала Мэйпин.
— В понедельник мы уезжаем в Лондон. Пожалуйста, не волнуйтесь.
Воцарилась пауза, встревожившая Чепа.
— Вы у телефона?
— Да.
— Мэй, я все рассказал матери. Она знает насчет нас. Она прямо тут, рядом.
Звонок другой женщине, любимой женщине, в присутствии матери наполнял его дотоле неведомым чувством уверенности в себе. Наконец-то он стал мужчиной.
— Она ужасно рада, — сказал он и глянул в другой угол комнаты, на мать. В тусклом свете лампы он не мог различить ее лица, но знал: она улыбается. — Она на седьмом небе. И вот еще что, Мэй.
— Да?
— Теперь нет смысла звонить в полицию.
Опять воцарилась пауза, еще более нервирующая, чем первая. Чеп вновь произнес ее имя.
— Я здесь, — сказала она. — Я жду вас.
Это было самое пламенное признание, какое он когда-либо слышал; он подумал: «Моя жизнь только начинается». Ему захотелось сказать в ответ: «Я вас люблю», но что-то заставило его замешкаться. Тут мать громогласно, энергично закашлялась — слабая грудь, сырая погода, — и волшебство рассеялось.
На следующее утро, в воскресенье, Бетти стояла у окна и говорила:
— Дождик все собирается — никак не может решить, капать или нет, — и улыбалась капризным тучкам-глупышкам, зависшим над Китаем. А Чепу было все равно: погода больше не играла никакой роли, они оставляли ее — еще одно проявление ненадежного характера Гонконга — здесь, вместе с Ваном, который даже накануне своего побега казался образцом преданности.
— К обеду я привезу Мэйпин сюда, — сообщил Чеп.
Он поставил на Гонконге крест, бросил фабрику, настроился на Англию. Монти дал ему гарантии — те еще гарантии, конечно. О работниках Чепу теперь даже думать не хотелось.
— Программа меняется, — сказала Бетти, повернувшись спиной к окну. Она смотрела на Чепа точно так же, как на тучки, с той же улыбкой на лице, прищелкивая вставными челюстями.
— Это как? — спросил он. Если бы мать перестала улыбаться, он вообще впал бы в панику. Впрочем, вставные зубы придавали ее улыбке оттенок неискренности, более того, фальши.
— Хун угощает нас ланчем, — объявила Бетти. Наклонившись к столу, она начала хлопотливо раскладывать воскресный выпуск «Саут Чайна морнинг пост» на разные тетрадки. — Он звонил спозаранку, пока ты еще баиньки.
Чеп попытался что-то сказать заплетающимся языком.
— Я знала — тебя лучше не тревожить, — продолжала мать.
Внезапная перемена планов взбудоражила Чепа. Он не просто растерялся, а почувствовал физическую боль. Сам не зная почему, ощутил себя голым, застигнутым врасплох. Так на него всегда действовали неожиданности. Если клиент аннулировал заказ, у Чепа начинались приступы забывчивости и нервозности, слабело зрение; дурные новости отражались на вестибулярном аппарате — он начинал спотыкаться. Стоило мисс Лю на фабрике воскликнуть: «Ой, извините, это не здесь, а там» — и Чеп ошалело оборачивался, часто ушибая голову. Ему ко всему требовалось готовиться задолго, он любил порядок, обожал предвкушать удовольствия, наслаждаясь ими заранее, в мечтах. Неожиданный обед, пусть даже самый изысканный, никогда не оказывался так вкусен, как тот, который Чеп просмаковал заранее. Он считал, что в этом они с матерью похожи, — и в прежние времена действительно так и было. В изменениях планов есть что-то неуклюжее. Нерешительно мнешься, выглядишь форменным дебилом.
— Скажи ей, что потом за ней заскочишь, — сказала Бетти. Говорила она ровно, и это его немного успокоило.
И вновь ему пришлось представиться автоответчику прежде, чем Мэйпин взяла трубку.
— Голос у вас усталый, — сказал Чеп.
— Я не спала. Я боялась.
Поскольку мать слушала разговор — по крайней мере, находилась с ним в одной комнате, — Чеп не мог высказать того, что было у него на сердце: что он любит ее, хочет прижать ее к себе, что жизнь для них только начинается.
— Сегодня вечером я за вами приеду. Все будет хорошо.
— Я жду.
15
Опять «Золотой дракон», бурчание Бетти: «Разве мы ему не говорили, что эту еду не переносим?»; а вокруг большие китайские семьи болбочут чего-то между собой за большими круглыми столами. Еще одна картинка из жизни Китая. Интересно, что за свойство такое у Гонконга — что делает его теплицей анахронизмов, где буйным цветом цветут всяческие старинные обычаи? Здешние китайцы верны своим древним обрядам: поклоняются духам предков, тащат с собой на пиршества детей, внуков и крикливых младенцев, обмениваются дрянными подарками и конвертами с деньгами в нелепых ресторанах наподобие этого, где перемешались современность и ветхая старина.
Дружба во все горло, большие семьи, обжорство на пирушках — все это продолжало существовать в Гонконге, а в Китае уже много лет находилось под запретом как подрывающее устои общества. В дни «культурной революции» коммунисты вспарывали животы за улыбку, за красивое платье, за приемник, настроенный не на ту радиостанцию. Об этом Чеп знал от мистера Чака. Беженцы, нелегальные иммигранты, «неим» — все они единодушно твердили, что Китай — это кошмар; и вот Китай готовится их всех пожрать. Может быть, так гонконгским китайцам и надо — нечего было презрительно коситься на англичан, не желавших им ровно ничего дурного. «Это не они на меня работают, — любил повторять Джордж Маллерд. — Это я на них работаю».
В Китае теперь нет больших семей. Дети вне закона: за лишнего спиногрыза расстреливают или штрафуют. Но у здешних китайцев семьи многочисленные и шумные — Британский Гонконг ничего против них не имеет. И для каждого из их отпрысков в гудящем улье колонии находится дело; однако энергичнее всего эти люди ведут себя именно среди блюд с блестящей, вязкой едой, сражаясь на палочках за лучшие кусочки.
