– Постепенно я настолько одурел, – говорит Витторио, – что вполне мог через несколько лет угодить в сумасшедший дом или покончить жизнь самоубийством. Но тут я встретил Марианну и с ней мне открылся смысл в жизни. Мои сердце и руки должны служить тому, чтобы оставить след и в моей жизни, и в жизни других людей.
Он посмотрел на меня, в его взгляде был вызов, который, по-моему, больше походил на отчаяние.
– Но на это ушло много времени, Уто, – сказал он. Я старался оттолкнуть от себя его настойчивый взгляд и голос с помощью психической техники айкидо, освободиться от давления его слов и обратить это давление против него самого.
Он замолчал, снизил скорость и смотрел теперь за окно, на вывески, названия, рекламы, эмблемы, горящие на низких и широких параллелепипедах торговых центров.
– Ты не голоден? – спросил он меня.
Я не был голоден, мне вообще не знакомо это чувство, но как раз в этот момент я увидел спереди справа светящуюся и вращающуюся вывеску в форме огромного бифштекса.
– У тебя не появляется иногда желания поесть мяса? – спросил я его.
Он смотрит на меня, неуверенно, взгляд бегающий.
– Иногда, да, – говорит он. – Но я настолько лучше себя чувствую с тех пор, как перестал его есть. Я чувствую себя чистым, прозрачным, ничто больше не отравляет мне ни тело, ни душу.
– А я, наоборот, чувствую слабость, – говорю я, и в моей крови вскипают токсины. – Я совершенно обескровлен. Я теряю силу и энергию.
Конечно, это не совсем так, во всяком случае, не настолько трагично, но мне так хочется расплатиться за все мои унижения, что у меня темнеет в глазах и начинает неровно биться сердце.
Витторио кажется рыболовом, вступившим в борьбу с глубоководной рыбиной.
– Но мы же получаем все необходимые нам протеины и другие питательные вещества, – говорит он.
– Не знаю, – отвечаю я. – Возможно, тут действуют более сложные механизмы. Энергетические центры, к примеру.
– Тебе кажется, что мне не хватает энергии? – смеется он. Однако в голосе его на низких частотах прорывается озабоченность, он еще сбросил скорость, едет по правому ряду.
Во мне просыпается хищник, учуявший кровь.
– А не кажется ли тебе, что ты как бы пытаешься плыть против течения? Гребешь изо всех сил, и все, что тебе удается, – это удержаться на одном месте? – говорю я.
Витторио, кажется, задели мои слова больше, чем я того ожидал, он останавливает машину.
– Я произвожу на тебя такое впечатление? – говорит он.
– Не знаю, я просто задал тебе вопрос.
– Ты спрашиваешь об этом меня, потому что тебе так кажется?
Поразительно, как легко я попал в его уязвимое место и как обильно кровоточит нанесенная мною рана.
– Я просто задал вопрос, – снова повторяю я.
Отрицательный жест, который он делает, слишком широк, рассчитан на публику, большую, чем один человек.
– Нет. Во всяком случае, это никак не связано с едой. Я никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Сейчас, когда мне пятьдесят три, я чувствую себя намного лучше, чем в тридцать. Я стал сильнее и выносливее.
Слова вылетают из его рта одно за другим, точно поленья из-под циркулярной пилы, но машина его стоит без движения на обочине дороги, а руки двигаются как во сне.
– Я всегда считал, – говорит он, – что если человек не думает о старости, то он и не стареет. Наверно, на лице его прибавляется морщин, он толстеет, становится медлительнее. Но это все ерунда. Мне кажется, что с течением времени я становлюсь все лучше и лучше.
– О старости я ничего не говорил, – замечаю я.
– А о чем тогда ты говорил? – спрашивает он, уже растеряв то преимущество, которое завоевал простым напряжением голосовых связок.
– Об истощении. А это нечто более конкретное. Ты вспомни тех, кто живет в Мирбурге. Они же все либо больные, либо старые, либо убогие. И как тихо говорят, словно у них вообще нет голоса.
Он снова пытается засмеяться.
– Да, там, правда, много больных, старых и убогих. Именно поэтому они и приехали туда жить. Ты же сам видел, в Мирбурге не так уж много нормальных людей.
(Эти последние отчаянные попытки скрыть растерянность, натянуть над ней уже поехавшее по всем швам покрывало беззаботности не смягчают и не останавливают Уто Дродемберга.)
УТО: Все дело в том, что в глубине души мы все хищники. Конечно, мы можем заставить себя отказаться от мяса, но мы все равно в нем остро нуждаемся.
(Тон внушительный и уверенный, как у телевизионного диктора.)
ВИТТОРИО: Неправда. Ни в чем я остро не нуждаюсь. Я чувствую себя превосходно.
(И все же голос у него тоскливый, и снова он искоса смотрит на меня.)
УТО: И потом, одно дело, если тебе восемьдесят пять лет, и ты весь день сидишь и предаешься медитациям. И совсем другое, если ты трудишься не покладая рук, утопая в снегу, и твои предки испокон века ели мясо.
ВИТТОРИО: У меня нет никакого истощения. И никакого малокровия тоже нет.
УТО: Но разве ты только что не сказал мне, что проголодался?
ВИТТОРИО: Сказал, но я имел в виду макароны с тыквой или что-нибудь в этом роде.
УТО: А как насчет кусочка сочного поджаристого мяса с кровью? Стоит лишь попробовать, и ты наконец почувствуешь настоящий вкус, и тут, словно сговорившись, заработают и челюсти, и язык, ты жуешь, и по твоему телу разливается блаженство – блаженство во рту, блаженство в желудке, – а кровь, ткани, мозг заряжаются энергией.
ВИТТОРИО: Слушай, если тебе так хочется мяса, я могу пойти с тобой. Себе я возьму салат.
Он включил указатель поворота, повернул направо на стоянку у ресторана под гигантским светящимся и вращающимся бифштексом.
Я вылез из машины и, даже не подождав его, двинулся к стеклянным дверям – я чувствовал себя убийцей.
Сразу за ними в тебя бьет сумасшедший заряд тепла, света, красок, сильнейших запахов, особенно поражающий в сравнении с тщательно продуманной уравновешенностью интерьеров Мирбурга: кондиционеры давали намного больше горячего воздуха, чем это было необходимо, жаром тянуло и из кухни, от плит, грилей, сковородок, кастрюль, и от бесчисленных светильников, которые, заливая светом каждый стол, прибавляли агрессивности красному цвету диванов и стульев, отражались в окнах, выходящих на улицу, и в глазах малочисленных посетителей, сидящих за столиками, разделенными перегородками из черного лакированного дерева.
Выход Уто Дродемберга – таким он видел себя уже десятки раз в американских приключенческих фильмах: все головы, как по команде, поворачиваются в его сторону, по залу круговой волной расходится возбуждение, в центре которого – его худощавая фигура, облаченная в черную кожу, он проходит по залу упругой, слегка вызывающей походкой. Вид сверху, вид сбоку. Одна камера следует за ним, другая наезжает на него спереди. Замедленная съемка, передающая неподражаемую плавность движений. Он смотрит прямо перед собой, на нем темные очки, глаз не видно. Косые, внимательно-равнодушные взгляды официантов скользят по его светлым, почти бесцветным волосам, которые лак Марианны разделил на отдельные пряди. Торчащий подбородок какой-то девчонки, которая, обернувшись, смотрит ему в спину. Двойной подбородок толстяка, который едва поднимает голову от тарелки. Небрежные, любопытные, мутные полувзгляды, отстранение и глухо отмечающие: не мотоциклист, соскочивший с «Харли Дэвидсона», вошел в зал и не умирающий с голода бродяга-панк. Их ленивая внимательность оставит в памяти легкий след, и он всплывет из глубин сознания через годы и годы. Отличная мизансцена: подходящий интерьер, подсветка, улица за окном, освещенная фонарями и фарами автомобилей. Из нескольких динамиков, висящих на стенах, доносится музыка, музыку можно подобрать любую.
