Уличный свет слабо золотил громадную вывеску, на которой был изображен небоскреб, белый с черными окнами, на фоне голубого неба и белых облаков. «Сегал и Хайнз воздвигнут на этом участке современное двадцатичетырехэтажное здание, предназначенное специально Для контор и магазинов. Помещения сдаются с января 1915 года. Цены еще не повышены. Справки…»
Джимми Херф читал, сидя на зеленой кушетке под лампочкой в углу большой пустой комнаты. Он дошел до смерти Оливье в «Жане-Кристофе»[133]и читал со все возрастающим интересом. В его памяти воскресал шум Рейна, ревущего и бьющегося о подножье сада того дома, где родился Жан-Кристоф. Европа казалась ему зеленым садом, полным музыки, красных флагов и движущихся толп. Порой снежно-мягкий, задыхающийся вой пароходной сирены врывался с реки в комнату. С улицы доносились гудки такси и ноющий визг трамваев.
В двери постучали. Джимми встал, его глаза горели и слезились от чтения.
– Хелло, Стэн. Откуда тебя черт несет?
– Херфи, я пьян в стельку.
– Это не новость.
– Я просто сообщаю тебе бюллетень погоды.
– Скажи мне лучше, почему в этой стране никто ничего не делает. Никто не пишет музыки, никто не устраивает революций, никто не влюбляется. Тут только и делают, что напиваются и рассказывают сальные истории. По-моему, это отвратительно…
– Ну-ну… говори за себя. Я бросаю пить… Нехорошо пить, надоедает это дело… слушай, есть ванна?
– Конечно, есть. Чья это, по-твоему, квартира? Моя?
– А чья?
– Лестера. Я только сторожу ее, пока он болтается за границей, счастливец этакий!
Стэн начал раздеваться, роняя одежду к ногам.
– Я бы хотел поплавать… На кой черт люди живут в городах?
– Почему я влачу жалкое существование в этом сумасшедшем, эпилептическом городе?… Вот что я хотел бы знать.
– Зови, Гораций, банщика-раба! – заорал Стэн, попирая ногами свою одежду и слегка покачиваясь, темнокожий, с тугими, закругленными мускулами.
– Прямо в дверь. – Джимми вытащил из сундучка, стоявшего в углу, полотенце, бросил его вслед Стэну и опять взялся за книгу.
Стэн, спотыкаясь, вернулся в комнату, отряхиваясь, бормоча из-под полотенца.
– Как тебе нравится? Я забыл снять шляпу. Херфи, ты должен сделать мне одно одолжение. Ты ничего не имеешь против?
– Конечно, нет. В чем дело?
– Можно мне воспользоваться твоей комнатой на сегодняшнюю ночь?
– Конечно, можно.
– Я буду не один.
– Распоряжайся комнатой, как хочешь. Можешь привести сюда хоть всех хористок из «Зимнего сада». Никто ничего не узнает. Здесь есть пожарная лестница, она спускается прямо в аллею. Я пойду спать и запру свою дверь, так что в твоем распоряжении будет эта комната с ванной.
– Это наглость с моей стороны, но муж одной особы начинает кое-что подозревать, и нам приходится быть чрезвычайно осторожными.
– Утром можешь тоже не беспокоиться. Я уйду рано, так что вся квартира будет в вашем распоряжении.
– Чудесно!
– Ну, я пойду.
Джимми собрал свои книги, пошел в спальню и разделся. Часы показывали четверть первого. Ночь была лунная. Он погасил свет и долго сидел на краю кровати. От далекого воя сирены с реки у него пробежали мурашки по спине. С улицы доносились звуки шагов, мужские и женские голоса, тихий молодой смех идущих домой парочек. Где-то играл граммофон. Джимми лежал на спине поверх одеяла. В окно проникал запах бензина, кислой требухи, пыльных мостовых. Пахло прелью неубранных каморок, в которых извивались одинокие мужские и женские тела, мучимые ночью и юной весной. Он лежал, уставившись сухими глазами в потолок, его тело горело и трепетало в лихорадке, как раскаленный докрасна металл.
Возбужденный женский шепот разбудил его; кто-то толчком открыл дверь:
– Я не хочу видеть его. Я не хочу видеть его. Ради Бога, Джимми, поговорите с ним. Я не хочу видеть его!
Элайн Оглторп, закутанная в простыню, вошла в комнату. Джимми вскочил с кровати.
– В чем дело?
– Спрячьте меня куда-нибудь. Я не хочу говорить с Джоджо, когда он в таком состоянии.
Джимми оправил свою пижаму.
– За спинкой кровати стоит шкаф.
– Хорошо… Джимми, будьте ангелом, поговорите с ним и заставьте его уйти.
Джимми угрюмо вышел в соседнюю комнату.
– Шлюха, шлюха! – кричал кто-то из окна.
Горел свет. Стэн, задрапированный, как индеец, в серое одеяло с розовыми полосами, сидел, скрючившись, между двумя кушетками, составленными вместе. Он бесстрастно глядел на Джона Оглторпа; тот, перегнувшись снаружи через подоконник, выл, размахивал руками и ругался, точно балаганный паяц. Его спутанные волосы падали на глаза. Он размахивал тросточкой, а в другой руке держал светло-палевую фетровую шляпу.
– Иди сюда, шлюха! Я тебя поймал на месте преступления… На месте преступления! Недаром предчувствие привело меня по пожарной лестнице в квартиру Лестера Джонса. – Он замолчал и уставился на Джимми широко открытыми, пьяными глазами. – А, вот он, младенец-репортер, желтый журналист! Посмотрите, какой у него невинный вид! Хотите знать, что я о вас думаю? Хотите знать, какого я о вас мнения? Я достаточно слышал о вас от Рут и других. Я знаю, вы считаете себя динамитчиком и человеком, чуждым всем нам… Вы – проститутка, газетная проститутка, оплачиваемая построчно! Вам нравится ваш желтый билет? Вы думаете, что я актер, артист, что я ничего не смыслю в этих вещах? Я слышал от Рут ваше мнение об актерах.
– Послушайте, мистер Оглторп, вы ошибаетесь, уверяю вас.
– Я себе читаю и молчу. Я из числа молчаливых наблюдателей. Я знаю, что каждая фраза, каждое слово, каждая запятая, которая появляется в газете, обдумана, обработана, отшлифована в интересах лиц, дающих объявления, и держателей акций. Река национальной жизни отравлена у самого источника!
– Валяйте, выкладывайте все! – закричал вдруг Стэн; он вскочил с кушетки и захлопал в ладоши.
– Я предпочитаю быть ничтожнейшим актеришкой на выходах… Я предпочитаю быть старушкой-уборщицей, подметающей сцену… Это лучше, чем сидеть в бархатном редакторском кресле самой большой газеты города. Быть актером – достойная, почетная, скромная, джентльменская профессия. – Речь внезапно оборвалась.
– Ну ладно, что же вы, в сущности, хотите от меня? – спросил Джимми, скрестив руки на груди.
– Ну вот, дождь пошел, – заговорил Оглторп дрожащим, хнычущим голосом.
– Вы бы лучше шли домой, – сказал Джимми.
– И пойду… Уйду туда, где нет шлюх – ни женщин-шлюх, ни мужчин-шлюх… Я уйду в великую ночь…
