Спускаясь по лестнице, Джорджи придала лицу надлежащее выражение и отшлифовала надлежащую вступительную фразу. Она пойдет к нему совсем близко и скажет с легчайшим оттенком упрека за такое внезапное преждевременное появление: «Здравствуйте, мистер Хантер-Пейн! Я Джорджи Смизерс. Как вам удалось так быстро добраться сюда из Марселя?»
Но в драме жизни обычно нет никакого смысла заранее оттачивать свою роль. Дверь Джорджи открыла, но ни войти, ни заговорить она не сумела. Посреди комнаты лицом к ней стоял капитан-полковник Далримпл ее грез, высокий, широкоплечий молодой человек в элегантнейших брюках гольф, какие только Джорджи доводилось видеть. Лицо его было, пожалуй, чуть пухловато, но зато покрыто интереснейшим совсем бронзовым загаром. Нос безобразием не уступал собственному носу Джорджи, уши были великоваты, зубы — так себе, но зато голову покрывала почти байроническая шевелюра густых каштановых кудрей, а глаза синевой лишь чуть-чуть не дотягивали до воображаемого идеала. Мичманские беспощадно подстриженные усики темнели под ноздрями полудюймовой полоской жесткой щетины.
— Привет! — сказал молодой человек, прерывая тишину, в которой они почти полминуты молча смотрели друг на друга. — Я Хантер-Пейн. А вы, наверное, Джорджи.
— Да, — ответила Джорджи растерянно, почти смиренно. Она не знала, как ей говорить с этим колониальным Гермесом в брюках гольф. Они молча обменялись рукопожатием, и Джорджи опустилась в кресло почти в полуобмороке. Подобного смущения она не испытывала, даже когда Маккол производил свой подробный осмотр. Заранее заготовленная фраза машинально сорвалась у нее с языка:
— Как вам удалось так быстро сюда добраться?
— Мне жутко надоел пароход, — сказал он весело (именно так, как сказал бы это полковник Далримпл, подумала Джорджи), — ну и в Марселе я прыгнул в аэроплан на Лондон. Приземлился в Кройдоне вчера в четыре. Купил чертовски хороший подержанный «бентли» и нынче утром прикатил сюда за два часа с четвертью. Недурно, а? Учитывая, что я же не знал дороги. Да, кстати, в Англии теперь на дорогах все время столько машин?
— Да… думаю, что так, — запинаясь, ответила Джорджи, сама не зная, что и о чем она думает, ощущая только звук его голоса (такой приятный и мужественный, такой непохожий на перфлитовский высоковатый интеллектуальный писк!) и собственное трепетное смущение.
— Один тип в «санбим-шесть»… — начал Джоффри, но тут в гостиную вошел Фред Смизерс. Как ни странно, брюки гольф, глаза и голос ничуть не поколебали его душевного равновесия. И свою подготовленную речь он отчеканил без запинки.
— Мой милый мальчик! — сказал он, истово сжимая руку Джоффри, дабы выразить то сдержанное, но глубокое чувство, которое при встрече непременно испытывают братья в Строительстве Империи. — Рад вас видеть, и в добром здравии притом. Добро пожаловать на Старую Родину! В гостях хорошо, а дома лучше, э? Считайте этот дом своим родным кровом, пока вам в нем будет нужда. Я знавал вашу милейшую матушку. Красавица была, а уж посадка! Так и летит впереди всей охоты… Ну садитесь же, мой милый мальчик, садитесь и рассказывайте все свои новости. В вашем округе все обстоит благополучно? Никаких неприятностей с туземцами, да и вообще, э? Я чертовски интересуюсь, как там теперь и что, знаете ли…
Трудно сказать, как долго продолжался бы этот несколько бессвязный монолог. Старик был сильно возбужден и тоже немножко грезил наяву: словно бы под отчий кров возвратился тот сын, которого у него никогда не было. И эта смутная фигура заметно заслоняла от него реального Джоффри, отвечала именно так, как следовало, и полковник почти не воспринимал готовые клише Джоффри, его надлежаще почтительные «сэр», словно подчеркивавшие безупречность его манер. Но полковника перебило появление кузена, которому тоже не терпелось произнести собственную небольшую речь о том, как лучшие сыны Страны поддерживают славные традиции, и добро пожаловать, добро пожаловать на родину! Затем вошла Алвина, несколько разгоряченная, раздраженная, заносчивая… Но гиацинтовые кудри и широкие плечи покорили и ее (хотя и не подобно coup de foudre[23], который поразил Джорджи немотой), так что она тоже забыла приготовленную речь. Вместо того чтобы обдать его (в лучшей клив-исткортской традиции полунамеков) кисло-сладким удивлением: как необыкновенно скоро он приехал, она неожиданно для себя тоже только выразила удовольствие, что видит его у них. Бесспорно, Джоффри обворожил всех, и столь же бесспорно, хотя он был явно доволен, такой ласковый прием его ничуть не удивил.
Джорджи, словно в полусне, слушала обмен комплиментами, ни слова не понимая, и робко поглядывала на материализовавшуюся Мечту в элегантном твидовом костюме. Взглянуть ему в глаза она не решалась, хотя они не были ни неприлично дерзкими, ни даже слишком выразительными. Собственно говоря, они отличались той корректной, истинно джентльменской степенью отсутствия какого бы то ни было выражения, которая всегда словно бы граничит с идиотизмом, но никогда эту границу не преступает. Нет, Джорджи просто чувствовала, что стоит их взглядам встретиться, и она покраснеет с видом жалобного обожания, свойственного тоскующим пуделям… Она вдруг заметила, что Алвина хмурится на нее и вскидывает голову — нетерпеливо, по-лошадиному. Боже мой! Ведь комната не готова… Джорджи вскочила с такой виноватой торопливостью, что наступила кузену на большой палец, вынудив этого страдающего мозолями джентльмена испустить пронзительный вопль и прервать весьма красноречивые рассуждения о родственных связях Хантер-Пейнов, Смейлов и других старинных аристократических семейств. С торопливым «извините, кузен» Джорджи, заалев, выбежала из гостиной.
— Что такое с девочкой? — раздраженно сказал кузен, нянча пронизанную болью ступню. — Она придавила меня, как ломовая лошадь.
— Я дала ей поручение, — холодно оборвала его Алвина.
Дверь за Джорджи закрылась мягко, без малейшего стука — так осторожно, словно во искупление недавней неуклюжести она придержала ручку; прижатые к горящим щекам ладони сказали ей, как она покраснела. Наверху в свободной комнате, которую про себя она уже называла «комнатой Джоффри», на нее испуганными глазами посмотрела из зеркала почти багровая Джорджи.
— Дура! — прошептала она. — Идиотка неуклюжая! Уродина!
И она дернула себя за нос так, словно хотела выдернуть его с корнем и заменить на изящный белоснежный носик маркизы Помпадур или на прямой греческий нос, слывущий у знатоков образцом красоты, хотя сама Джорджи считала такие носы слишком холодными и несколько мужеподобными. Но как все-таки тяжело, если ты родилась с носом, как… ну да, как у старой лошади, которую пустили на подножный корм. «Может быть, — подумала Джорджи, — не будь мама такой лошадницей, нос у меня был бы больше похож на человеческий!» Ее глаза наполнились слезами досады, горечи и жалости к себе, и ей тут же пришло в голову, что она, когда плачет, становится уж совсем безобразной. А ведь в романах героини в слезах всегда выглядят обворожительными, да и герой уже тут как тут, исполненный сочувствия и с изящным кружевным платком наготове.
