— Но я ведь еще не ваш господин, мой дорогой Форже.
— Простите, сударь, господин граф сказал мне: я оставляю вас за собой, но временно вы будете служить господину Тьерре. Вот и все, что я знаю.
— Ну, что ж, Форже, — сказал Тьерре, тут же почувствовавший, как важно привязать к себе такого честного человека, — с этой минуты вы можете перейти ко мне на постоянную службу, если желаете.
— Я бы охотно согласился, сударь, но господин граф сказал, что оставляет меня за собой, и я дал ему слово по крайней мере на шесть месяцев.
— Господин де Сож возвращает вам слово; отныне вы находитесь на службе у меня, но будете служить господину де Сож, если он возвратится. Вы согласны, на тех же условиях?
— Да, сударь, я с большим удовольствием буду служить у вас.
— А вы скажете мне, как зовут сегодняшнее привидение, если я вам прикажу?
— Нет, сударь; простите меня, я могу только наперед обещать вам, что не буду иметь от вас секретов, не стану ничего слушать и не открою дверей без вашего приказания. Но предать ту особу из-за пустяковой глупости, которую она собиралась сделать… Нет, я не могу вам повиноваться.
— Однако вы признаетесь, что то была женщина? — спросил Тьерре, желая испытать Форже до конца.
— Я могу подозревать это, так же как и вы, сударь! — отвечал Форже, которому деликатность заменяла тонкость ума. — Привидение со мной не разговаривало; на нем была маска. О женщинах я знаю только то, что мне говорят. Очень может быть, что надо мной посмеялись. Итак, сударь, ни вы, ни я ничего не знаем, и это к лучшему.
Тьерре не родился аристократом, и никакие детские привычки не мешали ему последовать естественному движению души. Он протянул руку своему слуге: тот, не приученный к такой свободе обращения, заколебался, и, пожав одной рукой руку хозяина, протянутую в знак уважения, другой рукой снял шляпу. Тьерре молча удалился. Форже призадумался, следует ли ему принимать всерьез службу у нового господина; но, благодаря природной прямоте, бывшей в нем сильнее предрассудков воспитания, он заключил, что, по совести, все-таки может уважать его, и отправился чистить лошадь Тьерре, размышляя о неудовольствии, которое испытывал бы, если бы его дочь была так же взбалмошна, как Эвелина, его бывшая госпожа. По не лишенным справедливости понятиям Форже, скомпрометировать себя во имя страсти не было преступлением, но рисковать собой из шалости было очень плохо. Надо признаться, что не было на свете более доброго сердца и менее веселого нрава, чем сердце и нрав Форже.
Тьерре поднялся на холм в парке, откуда были видны все дорожки и тропинки, ведущие в замок; на одной из них должна была появиться Эвелина. Было уже девять часов, когда он ее увидел; задумчивая всадница шагом спускалась по крутому склону. Итак, беглая птичка возвратилась в родительское гнездо. Тьерре как бы случайно вернулся к ограде и подал руку Эвелине, помогая ей сойти с лошади.
Ей было очень приятно увидеть, что он, хоть и не спал ночь, уже на ногах и ожидает ее возвращения к родному очагу.
— Никто ничего не знает, — сказал он, как только Крез отошел от них, уводя лошадей. — Форже — надежнейший человек. Но, поверьте мне, надо всучить Крезу некоторую сумму, и пусть он отправляется искать себе место куда-нибудь подальше отсюда.
— Ах, боже мой! — с огорчением сказала Эвелина. — Вы только об этом и думаете! А я сейчас не хочу об этом беспокоиться. У меня совсем другое на уме.
— Что же, милая Эвелина?
— Снимите перчатку, прошу вас!
— Вот оно! — сказал Тьерре, показывая ей кольцо на своем пальце.
— А. так вы нашли его? — улыбнулась она. — Вот и хорошо, отдайте его мне!
— Возьмите платок, на нем ваш вензель! Но на кольце его нет, и вы не проявите никакой неосторожности, если оставите кольцо у меня.
— Никакой неосторожности! Вы видите опасность только во внешних событиях! Подумайте о том, какое обязательство вы на себя берете, оставляя у себя это кольцо! Ведь оно компрометирует меня перед вами, а разве вы не понимаете, что только ваше мнение меня и заботит?
— В таком случае будьте спокойны, прекрасная Эвелина! Я знаю, что беру на себя обязательство заслужить любовь; я знаю, что это задача трудная…
— Трудная? — возразила Эвелина, устремив на него взгляд. — Помните ли вы маленькое четверостишие, которое всегда казалось мне выше всех александрийских стихов на свете?[39]
— Как сделать, чтоб нас
Без всяких прикрас
Любили красотки и ждали?
— Любите! — красотки сказали.
С этими словами Эвелина, несмотря на усталость, смеющаяся и свежая, как весеннее утро, счастливая и окрыленная сознанием, что она любима, легко взбежала по ступенькам и поднялась к себе. У дверей ее комнаты стояла Ворчунья, недоумевая, почему ей не удается войти.
— А вот и причина! — сказала Эвелина, вытаскивая из кармана ключ. — Твой бесенок убежал очень рано и по рассеянности унес с собой ключи.
Этот день оказался одним из самых приятных дней в жизни Тьерре. У Дютертра не было, да и не могло быть никаких подозрений по поводу новой шалости дочери. Даже если бы он о ней знал, он простил бы Эвелину сегодня, наблюдая ее веселое и счастливое расположение духа и искреннюю склонность к Тьерре, которой она и не думала скрывать. Казалось, она и не помышляет ни о каких капризах. Тьерре, со своей стороны, почти не скрывал, что покорен ею и Дютертр уже предвидел, что в скором времени счастливый брак увенчает эту счастливую любовь.
Натали, после того как вопрос об ее отъезде в Париж был решен, уже не старалась быть ни любезной, ни несносной. Она предалась одиноким честолюбивым мечтаниям и строила блистательные планы на будущее. Теперь она больше не думала о Флавьене; может быть, она и удостаивала его своим интересом раньше, когда еще не был решен ее отъезд, но теперь ее ждал Париж, где она надеялась найти сколько угодно столь же богатых и не менее привлекательных женихов. Однако в этот день случайное обстоятельство изменило ее чувства и намерения.
Она появилась только к завтраку. Послеполуденное время Тьерре провел вместе с Эвелиной в рощах и скалах над водопадом. Дютертр пошел было с ними, но, видя, что Эвелина устала, а Тьерре, как полагается серьезно влюбленному человеку, относится к своей даме с благоговейной почтительностью, оставил их вдвоем и продолжал прогулку один.
Однако после целой ночи и дня, проведенных наедине с Эвелиной, Тьерре, понял, что ничего не изменилось в их отношениях. Ибо Эвелина, как и на прошлой неделе, давая понять с помощью всевозможных прелестных уловок, что она предпочитает его всем прочим я хочет, чтобы он ее полюбил, ни на минуту не утратила своего обычного легкомыслия, своего непостоянства, своего — произнесем это слово — отсутствия истинной нравственности в вопросах любви. Любовь для нее была игрой, самой восхитительной из игр, составляющих ее духовную жизнь, но все-таки только игрой. Она была хорошим игроком и умела не сердиться на проигрыш, но упорно желала взять реванш. Она хотела выигрывать, то есть покорять сердца, не позволяя никому полностью завладеть ее собственным. Она никогда не заглядывала в завтрашний день. Мысли о будущем, столь сладостные для длительной привязанности, столь неизбежные для честного и последовательного Тьерре, претили легкомысленной Эвелине. Все, что обещала эта неглубокая душа, можно было бы выразить словами: «Надейтесь, но не требуйте. Я люблю вас сегодня, сделайте так, чтобы я любила вас и завтра. Я никогда не смогу отвечать за себя; я искренна и не хвалюсь ничем. Я себя совершенно не знаю, это ваше дело судить меня, оценивать и прийти к определенному выводу на мой счет. Но не слишком рассчитывайте на мою помощь. Я сама себе не могу помочь, я не управляю собой, я как ветер, который дует, и как древесный лист, который ветер уносит».
