— Ты можешь мне ответить?
— Могу! — он снова кивает и тычет пальцем в потолок. — Ирочка дома. Все прошло строго по твоему плану. Она выпила два стакана, проблевалась и отключилась. Я лично свел ее вниз и довез на такси до дому и обратно. Трёхи как раз хватило.
— Откуда у тебя трёха? — недоверчиво спрашивает Анька. — И зачем обратно?
— Похоже, ты ничего не соображаешь, — надменно констатирует Робертино. — А ведь не пила. Обратно я приехал один. Сдал Ирочку с рук на руки ее мегеристой мамаше и вернулся. Зачем? Странный вопрос, Соболева. До конца рабочего дня оставалось еще две бутылки и два с половиной часа. Вот так. А на твои инсинуации по поводу трёхи я отвечать не буду из принципа. Мужчина не должен говорить с женщиной на темы, касающиеся презренного металла. Это пошло, Соболева.
«Ага, значит, вытащил у Ирочки, — отмечает про себя Анька. — Ну и ладно. Не обеднеет профессорская дочка. Молодец Робертино. Настоящий товарищ».
Она присаживается к столу.
— Не сердись, Робертино. Я просто беспокоилась. Уж больно много у вас было. Хотя на тебя всегда можно положиться. Ты ведь у нас, как Атос.
Шпрыгин важно кивает:
— Такой же благородный?
— Честно говоря, я имела в виду что-то другое, — смеется Анька. — Такой же алкаш, который пьет, не пьянея. А впрочем, есть еще кое-что общее. Его ведь тоже по-настоящему звали вовсе не Атос.
— Ты намекаешь на то, что я граф?
Анька отрицательно качает головой:
— Нет, милый Робертино, место графа занято, и, похоже, занято очень прочно… — она выдерживает паузу и добавляет со значением: — Вот так-то, Борис Михайлович.
Шпрыгин удивленно вскидывает брови и, кажется, даже немного трезвеет:
— Как ты узнала? По метрике меня никто не зовет лет с двенадцати-тринадцати. Началось с Боба, а потом как-то само превратилось в Роберта. А Борис… Борис — это только по паспорту, для милиции и отдела кадров.
— Как узнала? Товарищ один рассказал, в первом отделе. Ага. Сегодня утром получила приглашение. Через Зопу.
— Ну да, — мрачно кивает Робертино, — у нас ведь все через Зопу. Значит, тебя тоже к куму дернули. Что же, с почином, Анечка!
Тихо в запретных Димычевых угодьях. Молчат координатографы; их штанги застыли над огромными листами бумаги, словно раздумывая, куда ставить следующую точку. По-детски посапывает в кладовке подмастерье Мишка Дынин. Спит, примостившись на полу у входной двери, Дмитрий Сергеевич Купцов, бывший житель Колымы, а ныне просто Димыч, бог и царь координатографного зала, запойный алкаш, беззаветно верный своей неведомой, недостижимой и, возможно даже, несуществующей Юленьке. Погруженный в тяжкие алкогольные думы, безмолвствует Борис Михайлович Шпрыгин, он же Робертино, эстет и философ лет сорока пяти, выглядящий на все шестьдесят. Молчит и Анька. Ей торопиться некуда: дежурство в народной дружине начинается только через полтора часа и все равно надо где-то перекантоваться.
— Ты думаешь, одну тебя дергают? — вдруг говорит Шпрыгин. — Все стучат. Расселись, голубчики, бойцы невидимого фронта, по всей его длине. Окопались по полному профилю, заправили в планшеты космические карты. Сидят себе, приглядываются, прислушиваются, принюхиваются… Знаешь, кто у нас в группе главный по этому делу? И кто главная, потому что слушать надо в обеих курилках?
Анька интенсивно мотает головой:
— Не знаю, Робертиночка, и знать не хочу. Мне, честно говоря, наплевать. Я об этом вообще не думаю. Зачем? Глупая игра какая-то. Разве в этом дело — кто чего сказал?
— Блаженная ты, Соболева, — усмехается Робертино. — Красивая, умная, добрая, но блаженная. Не от мира сего.
— Глупости. Я обыкновенная. Обыкновенно хочу жить. Хочу любви. Хочу радости. Хочу, чтобы Павлик не болел. Хочу отгулов, чтобы летом — на море. Что тут такого особенного?
— Что тут такого особенного… — повторяет Шпрыгин. — Тут всё особенно. Всё!
Анька смеется:
— Ну ты и напился… Давай-ка лучше кофейку дернем. У них тут есть, не знаешь? Я посмотрю в кладовке.
Робертино смотрит, как она осторожно, чтобы не разбудить Мишку, исследует содержимое кладовки. Смотрит и вздыхает.
— Научи меня, Соболева. Пожалуйста, ну что тебе стоит. Что ты такого знаешь, чего бы я не знал? А?
— Вот! — Анька торжествующе демонстрирует банку растворимого кофе. — Теперь сахарок… — а вот и сахарок! Теперь кипятильничек…
— Почему ты такая… свободная? А? Почему ты не боишься?
Анька возвращается с добычей к столу, крутит пальцем у виска.
— Ненормальный ты, Робертино. Как это не боюсь? Да я всего боюсь. Боюсь за Павлика. Боюсь за отпуск. Боюсь упасть на улице, когда скользко. Боюсь, что дубленку порвут… да мало ли! Боюсь, что ты, такой тепленький, сегодня до дома не доберешься, хмелеуборочная заберет.
— Не заберет… Я ведь Атос, помнишь? Атосы не пьянеют. И вообще, Атосам не надо в метро проходить, можно и на трамвайчике. Так почему?
— Что почему?
— Почему ты такая?
— Такая трезвая? Потому что не пила. О, вскипело… — она разливает кипяток по чашкам, открывает банки, стучит ложечкой. — На-ка, хлебни.
Какое-то время они молча прихлебывают кофе. Щепотка кофе добавляет миру щепотку уюта. За окнами постепенно темнеет. Вот зажглись уличные фонари; в полумраке вечера они сочатся желтым беспомощным светом, ждут настоящей тьмы, чтобы почувствовать себя нужными. Но разве отыщешь в городе настоящую тьму?
— Ты свободная, вот в чем все дело, — задумчиво говорит Шпрыгин. — Свободная, несмотря ни на что.
— Перестань, Робертино, ну что ты придумываешь? — Анька с досадой машет рукой. — Тебя послушать, так я прямо Жанна д’Арк какая-то. А я просто стараюсь выбирать сама, вот и всё. Сама. Когда выбираешь сама, получается свобода. А свобода это восторг. Проще не придумаешь.
— А в тюрьме?
— Что в тюрьме?
— Как выбирать, если ты в тюрьме? Если в тюрьме родился, в тюрьме живешь и в тюрьме издохнешь? Что тогда?
Анька смеется.
— Эх, жаль, что тебя Алексей Алексеевич не слышит. Уж он бы порадовался…
— Какой Алексей Алексеевич?
— Куратор наш. Который мне про Бориса Михайловича рассказал. А что касается тюрьмы, то там ведь тоже есть выбор. Не такой большой, как в универмаге, но есть.
Шпрыгин насмешливо улыбается:
— Думаешь, ты видела настоящие универмаги? Поверь мне на слово…
— Да какая разница? — сердито перебивает Анька. — Если тебя обязывают брать что-то не твое, что-то обязательное, то совсем неважно, сколько там всего на полках. Главное, жить своим выбором, а не делать как все. Ты вот ко мне пристаешь с моим рыжим: одумайся, мол, перестань. Не губи себя, будь благоразумной и все такое прочее. А что значит «будь благоразумной»? Это значит «будь, как все». Выбирай, как все. Кому тогда нужен универмаг? «Будь, как все» — это хуже тюрьмы.
