Зимний корабль плыл по зимнему ледяному морю, а они на сугробной палубе, пьянея от счастья, от того, что наконец добежали друг до друга, лишь выпустив друг друга из объятий, опять заключали в объятья друг друга. И они, сойдя с ума вконец, разделись на снегу, разметали одежды. Голые, розовые от легкого морозца, одни в безлюдной чаще, лишь сосны смотрят на них, белки насмешливо косятся глазами-бусинами, — они приникли, прилипли друг к другу, и Тристан был в таком упоении, что не выдергивал своего священного живого копья из Изольды, все время пребывал в ней. И она смеялась: да разве такое бывает!
— У тебя остынет спина, — шепнула она ему, улучив миг, когда он перестал ее целовать. — Смотри, я трогаю ее руками, а она такая горячая, будто печка. Кто ты такой?.. Принц?.. Князь?..
— Я печник. Я складываю печки в Морозове старым бабкам. Они в награду кормят меня куриными потрохами.
Они снова рассмеялись, и снова поцелуй втянул их в ослепительную воронку. И он упал на снег горячей спиной, и снег задымился под ним, голым; и Изольда села на него, как всадница садится на коня, и не двигалась, потому что он шепнул ей: тише… не делай движений. Замри. Видишь, как это прекрасно.
И они оба не двигались в страсти, застыли. Они оба, пораженные своей любовью, что ударила в них, как зимняя молния, замерли, и, пронзенная им, она сидела и слушала лес, и, пребывая в ней, не выходя из нее, он сел, обняв ее, и так они сидели, сплетясь, слившись друг с другом в любви и молчании; и они слушали лес, а лес слушал их, счастливых. И пропела над ними маленькая январская птичка — может быть, снегирь? И упала с высокой сосны шишка — прямо в снег перед ними. И, цепляя коготками за кору, пробежала по стволу белка, и ее серый пушистый хвост весело мазнул по иглистой ветке. И незнакомый зверь далеко в лесу крикнул: и-и!.. И они были частью леса, они слились с деревьями и животными, со снегом и соснами, с небом и солнцем. И Тристан шепнул ей, румяной, когда они сидели лицом к лицу, а сплетшиеся чресла их горели:
— Вот, мы не умрем никогда. Ты понимаешь это?..
Она кивнула — она не могла говорить. Она протянула ему губы. Он коснулся их губами. И их языки медленно вплывали во рты друг друга, как корабли, и корабль, несший их на зальделой палубе, все стремился вперед и вперед, только вперед и вперед, высоко задирая бушприт, разрезая форштевнем белые волны, и вместо флага у них на корабле было яркое белое Солнце, оно моталось на самой высокой мачте, на ярко-красной, как кровь, корабельной сосне, на самой вершине.
И я с тех пор стала ждать Тристана везде и искать его — везде.
И муж, король Марк, мрачно сводил брови, вздыхал надо мной и жалел меня. Он знал обо мне все лучше и больше, чем я сама, и я видела всю меру его любви; и я продолжала любить его; но в горле моем все стоял вкус пьянящей ягоды и напитка любви, что мы выпили из Морозовского ручья, дойдя к нему на лыжах. В избе, где жили мы с Марком, все золото икон померкло; когда я прибегала на лыжах в избу, где жил Тристан, весь мир озарялся и делался золотым. Когда мы выходили в снег и солнце и протягивали руки, на наши руки садились снегири и свиристели, на плечи садились синицы. Мы целовались, и птицы летали и порхали вокруг нас и пели песни. Наше царство было не от мира сего. Тристан увенчивал меня короной из солнечных лучей и шептал: ты милая моя, ты возлюбленная моя. Вот мы живем здесь, а ведь надо будет возвращаться в людской мир, в жестокую правду, держать ответ. «Перед кем держать?! — кричала я. — Хочешь, убежим… уйдем вместе… далеко?!. Хочешь, я Марку все расскажу?!.» Он опускал голову. «Я готов любить вас вдвоем с Марком, отступиться от тебя. Марк благороден. Марк честен. Марк больше жизни любит тебя. И я тебя люблю больше жизни. Ничего не надо говорить ему — он и так все знает. Хочешь умереть вместе?..»
Током ударило меня. Я никогда не мечтала об этом. Я понимала, прощала и жалела самоубийц, и я понимала, почему в церкви священник их не отпевает. Жизнь ты не сам себе дал. Жизнь тебе дал Бог. Так зачем же ты посягаешь на свою смерть?! Я затрясла головой, забилась в истерике. Мы сидели за столом в его избе, в его светлой гостиной, и солнечные пятна ходили по столу, золотя бок фарфорового чайника для заварки, кружки и чашки, крынку с молоком, пузатенький графинчик с настойкой, две рюмки, горку пряников в плетеной тарелке. Мы пили чай, и это было так красиво и мирно. И стоило нам взглянуть друг на друга, просто бегло кинуть взгляд, как нас опять с силой, которой мы даже пугались временами, бросало друг к другу, и мы теряли голову, и пол избы уплывал из-под ног.
«Ну что ты, что ты, не надо, не плачь, это я так, пошутил, это я просто так сказал!..»
Но я знала: это он сказал не просто так. Он никогда и ничего не говорил просто так.
Этот день настал быстро. Быстрее, чем я могла бы подумать.
Он настал тогда, когда я даже не думала о нем.
Мы еще не успели и сотой доли сужденной нам жизни прочувствовать и пережить. Меня еще не отдали прокаженным; мы еще не прятались от короля Марка в лесу Моруа — в красномачтовом корабельном сосновом бору близ села Морозова; еще не клали между своих разгоряченных тел меч, чтобы заклясть себя и воспитать, и почтить память Марка, и вырастить в душе синюю высоту святости. Еще не отплыл от меня Тристан на скитальном корабле в тот большой и страшный, железный и лязгающий мир, что бушевал далеко, за порогом зимы, за опушкой леса; еще не свело время на его затылке свои железные челюсти. Я думала — этот день далеко. А он настал так до обидного быстро.
Я прибежала на лыжах к нему вся в слезах — Марк, стоя на коленях передо мной, умолял меня не ходить сегодня на лыжах в лес. «Знаешь, он шептал мне, — выдавливала я сквозь рыданья, — что ему был страшный сон, что я покачусь на лыжах с горы — и подверну ногу, и полечу в снег, животом вперед, и наткнусь животом на лыжную палку, и палка проткнет мне печень, и я истеку в лесу кровью одна, и меня не спасут!.. Он говорил — я вижу, вижу на снегу твое одинокое тело, а кругом по стволам прыгают несмышленые белки… Но я все-таки нацепила бурки, ты видишь, я побежала, я здесь… я — не могу без тебя…»
А может, это все вранье. Может, люди прекрасно могут друг без друга. И вся любовь, которая так гудит и звенит в них, — лишь пенье птиц в ветвях, лишь головокруженье от паденья, ведь всю жизнь мы только и делаем, что быстрее или медленнее падаем в бездну?!
Он встал из-за чайного стола. Подхватил меня из кресла на руки. Стоял со мной на руках, как ангел стоит с чашей Грааля в ладонях.
«А ты не думала никогда, дитя мое, что мы с тобой могли бы навсегда остаться вместе?.. и больше не разлучаться никогда?..»
«Но в подлунном мире это же нам с тобой невозможно!» — задыхаясь от горечи, прошептала я ему, лежа на его сильных жилистых руках. И он улыбнулся.
«Почему невозможно?.. Откуда ты знаешь?.. Все возможно для нас. Мы же с тобой сильные. И красивые. Такие летящие. Кто нам запретит красиво жить? Кто нам запретит улететь с тобой от людей навсегда? Так далеко, что ни они нас не найдут больше, ни мы их. Хочешь?..»
