— Подайте апелляцию, О’Тул.
— Что это такое?
— Просьба о помиловании.
— Да, сэр, конечно, но сначала я должен выйти из «особого» крыла.
Начальник тюрьмы посмотрел на отличительные знаки его предшественника, висевшие на дальней стене. Рядом с ними красовались его собственные, вставленные в рамочку «Официальные рекомендации». Он мог только приблизительно разобрать, что указано в пункте четыре: «Заключенных следует расценивать как потенциально жизнеспособных, экономичных граждан даже в условиях карательного учреждения». Чуть в стороне висела фотография празднования окончания первого года службы начальника тюрьмы в Лохборохе; высокий, бледный, он там что-то вещает о гуманности; снимок нечеткий, потому что наложились один на другой два кадра. Взгляд начальника тюрьмы вернулся к Дэнни.
— Все возможно, О’Тул.
— Сэр?
— Если вы действительно хотите покинуть крыло «Ф», то такое тоже возможно.
— Да, но Жирдяй говорит, что это всего лишь пустые слова, и я верю ему... сэр.
— «Пустые слова» — звучит как приговор, О’Тул, но в любом случае нельзя опускать руки. Пока что вы находитесь здесь; даже если вам удастся избежать издевательств из-за вашей статьи, здесь у вас будет больше шансов выжить, ведь этот Сканк все еще хочет с вами поквитаться, верно?
— И все равно, сэр, я не имею никакого отношения к «особой категории», мне нужно уважение, нужно сохранить чувство собственного достоинства.
— Вам нужен друг, О’Тул, с очень большими связями в этом деле.
— Я должен выйти из «особого» крыла, господин начальник.
— Вы должны слушать — вы готовы слушать?
— Конечно.
— Хорошо. Хорошо, пока этого достаточно. Только это, и мы посмотрим, что можно сделать, О’Тул.
— Сэр?
— Займитесь чем-нибудь полезным, пока вы здесь. В крыле «Ф» спокойно, есть доступная работа, всевозможные курсы. Покажите мне, на что вы способны; покажите мне, чего вы стоите. Понятно?
Дэнни кивнул. Начальник тюрьмы сделал знак, что беседа закончилась, и собирался вызвать офицера, когда Дэнни снова обратился к нему:
— Сэр?
— Да, О’Тул.
— А как же издевательства, о которых рассказывал Жирдяй, сэр, он говорит, что их обычно устраивает бывший полицейский Уоллер, сейчас он нацелился на меня.
— Понимаю. — Начальник тюрьмы пододвинул сопроводительные документы Дэнни вместе с блокнотом, на котором они лежали, и с перекошенной улыбкой вручил ему конверт. — Ну, что поделаешь, каждый должен спасать свою шкуру, не так ли, О’Тул?
— Сэр? — Дэнни не очень понял, а потому предположил, что начальник тюрьмы паршивый расист, отчего и не хочет ему помочь.
— Я оставляю это на вашей совести.
Вернувшись в крыло «Ф», Дэнни заключил компромиссную сделку с Жирдяем. Все снимки, включая фотографию трупа, но только не адрес. Мальчик уже мертв, и Дэнни даже не знал его; но родственники мальчика знали все.
Английской зимой в тюрьме слово «сумеречный» приобретает новое звучание, новую силу. Вы думали, что знаете, на что похож постоянный сумрак, но вы — ничего не знали. Здесь и сейчас это — вечные лампочки на сорок ватт, пустой квадрат линолеума и потерянный мир беспорядочных стен. Это — сеть коридоров и проходов, тех мест, которые жестоко насмехаются над стремлением куда-то добраться; например, в комнату с телевизором, полную складных пластмассовых стульев и одноразовых пластиковых стаканчиков с окурками. В этом ярко-коричневом интерьере заключенные «особого» крыла перемещаются сдержанно, не желая беспокоить мрак. Временами они даже проявляют некоторую скромность, прежде всего во дворе для прогулок, где их усилия избегать друг друга и создавать зоны внутренней защиты в условиях небратства становятся почти изысканными.
Эта мульча гуманности поглотила Дэнни, оставив на поверхности всего лишь небольшую рябь. Все соответствовало тому, о чем говорил Жирдяй: заключенные «особой категории» оказались на редкость законопослушными. В их постоянстве была главная сила. В то время как идиоты в паноптикуме совсем теряли голову, бились о решетки и бурно разглагольствовали, презирая привилегии, приветствуя Растафарианизм, устраивая грязные протесты и вообще борясь с течением времени, контингент «особого» крыла, пребывая в тюремной изоляции, блуждал по пустыне собственных извращений.
Сексуальные отморозки торговали фотографиями своих жертв, будто звездами футбола. В основном это были семейные мужчины, добросовестные налогоплательщики. Многим из них — коммерсантам и прочим — приходилось часто ездить по стране. Они считали себя покровителями детей и представлялись им как «дядя»; они были щедрыми и, когда чувствовали, что их вот- вот схватит полиция, искали ребенка, чтобы отдать ему приготовленные игрушки. Больное общество, породившее их, взирало на них с отвращением, а они изучали его с интересом. Они были большими поклонниками модных дефиле и поэтому по воскресеньям тихо сидели в комнате с телевизором, ворча под нос о непристойной худобе моделей-подростков и о том, как такое можно позволять. Они также с удовольствием смотрели «Нуждающихся детей».
Заключенные «особой категории» грезили о революции, благодаря которой их идеи получат признание. Они обвиняли общественное лицемерие, но надеялись, что к тому времени, как отсидят свой срок, все изменится, общество станет более зрелым. «Освобождение» некоторых юных граждан они видели следующим образом: свободный полет чутких душ в теплые и полные дружелюбия отношения с кем-то постарше. Намного старше.
Были и недовольные. На первом этаже возле кабинета офицера по личному составу заключенных собрался небольшой отряд, возможно, человек двадцать, под предводительством Уоллера и Хайгсона. Жестокие, самоуверенные экс-полицейские расхаживали взад- вперед, обучая своих прислужников из заключенных «особого» крыла самому эффективному способу нанесения удара. Это работало — все были запуганы.
Но Дэнни решил, что сумеет с ними справиться. Когда закрывали камеру, он сразу же укладывался спать. Он мог выдержать около часа скучной бестолковой болтовни Жирдяя, а потом, накрыв подушкой голову, резко прекращал общение и делал вид, что спит. Конечно же, Жирдяй продолжал цепляться к нему. Бесконечные приставания по поводу адреса и непрерывные увещевания, чтобы Дэнни попросил разрешение о посещении.
— Когда ты уже получишь это гребаное свидание, О’Тул?
— Никогда, Денвер.
— Ну, давай, О’Тул, всего одна хорошая партия — и много месяцев кайфа. Шевелись. Они говорят, что нельзя протащить «дурь» в Уондсуортс, но это — ерунда, я проворачивал такое время от времени. Нужно лишь быть наглым — запихнуть «дурь» под одежду прямо под носом у тюремщика, будто ничего не происходит.
— Мне свидания ни к чему, Денвер, — не хочу никаких долбаных посетителей.
— Знаю, знаю, но у меня есть друзья, которые захотят посетить тебя, чтобы познакомиться. Давай, О’Тул, ты же говорил, что в прежние времена баловался «дурью»...
