– Вадик... – проговорил он. – Господи... Да почки мы вам вылечим... Мне очень жаль, что я завел этот разговор, простите меня... – Кашинский, замерев в какой-то странной позе и продолжая держаться за горло, смотрел на него бешеными глазами. – Идите-ка сюда, – мягко позвал Симагин. Кашинский повиновался, словно под гипнозом. – Сядьте. Успокойтесь. Ну вот, хорошо. Почки мы вам вылечим. Рак, инфаркты, дефекты обмена, наркомания, генетические болезни... да что я вам перечисляю, вы все это знаете... это четверть дела. Мы на пороге возникновения человека, которого нельзя будет ни обмануть, ни изолировать, ни запугать. Поверьте, Вадик, это правда, я знаю, что говорю. Миллион лет человек совершенствовал средства, находящиеся вне его. Которые могут ему дать и могут отобрать. И его унижали, отбирая, отбирая... Не пройдет и двух лет, как мы начнем совершенствовать средства, присущие человеку неотъемлемо. Это скачок, сопоставимый разве лишь с тем, когда обезьяна окончательно встала, высвободив руки. От архейских бактерий, мезозойских ящеров – к человеческим рукам. Что она только ни делала потом этими свободными руками! И мадонн, и клипера, и бомбы...
Кашинский молчал, странно глядя ему в лицо.
– Да, я очень мало могу, – тихо сказал Симагин. – Но смогу больше. И все смогут больше. Все или никто – иначе нельзя, вы же понимаете. И, понимаете, я уже не смогу распоряжаться тем, что станут с моим подарком делать другие. Так же, как мать, родив ребенка, не может распорядиться его будущим. И ведь это и плохо, и хорошо. Но тут решит статистика: если из десяти трое будут ломать, пятеро сидеть сложа руки и двое делать, мир рухнет обязательно. Обязательно. Но будет дан шанс делать. Представьте: через несколько лет и вы, и я, и все, даже те, кто вас когда-то так унизил, станут всемогущими. Плохо это или хорошо? И плохо, и хорошо. Суть не в этом. Суть в том, что это неизбежно. Наука дошла – шабаш. Обратного хода нет. И, так же, как сейчас, каждый будет заниматься, чем захочет. Ни вы мне, ни я вам не сможем помешать. Но вы представьте, Вадик, вы только вдумайтесь: до чего же разными вещами мы с вами, всемогущие, станем заниматься! Вам не будет жаль?
Кашинский молчал, но у него вдруг снова задрожали и губы, и веки, и даже прочные, но как-то по-стариковски волосатые пальцы.
– А вот другая сторона, – совсем тихо закончил Симагин. – Помельче. Мы проговорили с вами четверть часа. Там четверть, здесь четверть, и все вода в ступе, и все нервы. И все плюсуется. И в итоге, представьте, вы ходите с больными почками лишний год, а то и два. И лишних десять лет не умеете, например, летать... – Он помолчал, но Кашинский не ответил и ни о чем не спросил. – Вот этих двух вещей мне жаль, – сказал Симагин.
Боль не унялась.
3
Ася не давала о себе знать. Симагин слал телеграмму за телеграммой – будто в пустоту. Конгресс, которого он так ждал, проходил теперь мимо него; на заседаниях, время от времени ловя на себе прозрачный, какой-то апостольский взгляд Кашинского, Симагин думал о доме; ему снились Ася и Антошка, на улице, в метро, даже в гостиничном буфете то и дело мелькали Асины лицо, или прическа, или сумочка, или вдруг накатывал запах ее духов, и Симагин озирался, как в бреду, – он видел лишь прохожих...
Не сразу сообразил он позвонить в Ленинград хоть кому-нибудь и попросить узнать, в чем дело. Так. Вайсброд старый и больной, неудобно. Бондаренки в отпуске. Тоня курганы ковыряет, Жорка на полигоне до осени. Занятые все, как черти... Елкин корень, Валера! Я же знаю теперь его телефон! Ну я и ворона.
– Привет! – сказал Симагин. – Слушай, как здорово, что я тебя застал!
– Здравствуй, коли не шутишь, – отвечал сквозь шумы тоненький, родной голос Вербицкого. – Как там? Потряс мировую науку? Родные и близкие уж заждались...
Это об Асе, конечно, благодарно догадался Симагин.
– Ты с моими виделся? – выпалил он.
– Разумеется, – ответил Вербицкий. – За подотчетный период бывал у твоей половины дважды, причем во второй раз – по старому адресу. Покуда тебя нет, она к матери переехала.
Обмякли ноги. И только-то! Ну, разумеется – ей одной и одиноко, и тяжело... Ни одной телеграммы, разумеется, не получила. И теперь сама же дуется, конечно: я вестей не подаю. Но как я подам, если она не сообщила о переезде! На работе нет, дома нет... Так ведь она телеграмму с адресом тоже наверняка не получила и не знает, где нас поселили! Ох, я нескладеха! А страхов-то напридумывал! Как всегда, все разъяснилось самым простым, безобидным образом.
– Ф-фу, – вырвалось у Симагина. – Спасибо, слушай... ты меня спас. А то уж я тут... да. Ты к ним еще собираешься?
– Зван, – светски ответствовал Вербицкий. – Не гнан.
– Как она себя чувствует?
– Не знаю, Андрей. Мы с нею, как ты легко можешь догадаться, на подобные темы не судачим.
– Ну выглядит-то как?
– Да как... Наверное, по тебе скучает – грустная...
Симагин только глубоко, шумно втянул воздух и так остался стоять, забыв выдохнуть и забыв добросить монетку. Спохватился, когда их чуть не разъединили.
– Ты долго еще там? – спросил Вербицкий.
– Да, – печально ответил Симагин. – Скукота, знаешь. Для нас это, в общем, пройденный этап. А она правда скучает?
– Замечательная у тебя жена, – ответил Вербицкий. – Всю жизнь искал, а она тебе, чертяке, досталась. Ты береги ее, понял?
– Да я берегу! – отчаянно воскликнул Симагин. – Но ведь работа!
– Из болота тащить бегемота...
– Ладно тебе... юморист нашелся. Как она себя чувствует?
– Ты что, не выспался? – раздраженно спросил Вербицкий. – Уже спрашивал!
– Ой, да-да, прости, из головы вон... А я тут передрейфил. Она такая печальная была, когда я уезжал, нездоровилось ей... Почему она на работу не ходит?
– Не знаю... Разве не ходит?
– То нет, то занято... Ладно. Увидишь – передай: скучаю жутко! А я вот из кабинки вылезу и сразу телеграмму дам.
– Давай, давай. Передам.
– Счастливо, Валерка! Спасибо!
Вербицкий повесил трубку, улыбаясь. Бедный самоуверенный глупыш, с удовольствием думал он снова. Думаешь, если ты открыл или усовершенствовал колесо, все должны радостно носить тебя на руках? Жизнь была прекрасна. Лишь одно омрачало ее – в то жуткое воскресенье Вербицкий в отчаянии бросил портфель прямо в Неву с моста. И сам едва не прыгнул следом... В нем ли дело, нет ли – но следовало бы иметь аппарат под рукой на будущее. Жаль... Ася преобразилась – он понял это, лишь только она позвонила. Это было спустя одиннадцать дней после воскресенья, вряд ли дело было в аппарате – но... Она была его, в его власти, в его пользовании, от него зависела ее судьба. Теперь он не спешил. Он, как гурман, смаковал ее растерянность, преданность, восхищение... Он блаженствовал, царил. Он делал все, чтобы она поняла наконец, какую удивительную душу унизила и отвергла. Теперь она должна была понять. Он рассказывал, какой Андрей замечательный человек. "Что греха таить, – говорил он, – Симагин куда больше, чем, например, я, заслужил семейное счастье. Я неприкаянный". Он видел, она ждет зова – и не звал. Словно бог, он кроил ее будущее; видел, как наяву, ее прозябание возле опостылевшего мужа, когда, заслышав звонок, она бросает недотепу за столом, у телевизора, в постели – и сверкающей кометой летит открывать...
