После некоторого раздумья он решил осмотреть лабиринт. По традиции надев на голову шапку, двинулся вдоль рядов могил, перелезая между надгробными камнями и пробегая взглядом начертанные на них имена усопших в этом заколдованном лесу и обители двойной смерти. Чуть позже, изможденный, он покинул это место.
Он ни в коей мере не стал бы вторгаться в заведенный порядок вещей. Все должно было оставаться как есть, и этот неприкасаемый покров таинственности тоже. Он не собирается выяснять имена Гольдбергов, Вартбургов и Рейнгардов. Один раз встретилось и еврейское имя Леви — сын Леви.
В конце концов повстречался ему и один живой человек — это был прекрасно одетый мужчина в суконном пальто голубого цвета и белом шелковом шарфе, с зачесанными назад волосами. Нет, это был не Бекерсон. В сопровождении приглашенного им садовника он посещал могилу, скорее всего их семейное захоронение. На ломаном немецком он объяснял садовнику расположение могил: старые семьи — вон там, более новые — здесь. Стоявший рядом садовник молча слушал, нисколько не возражая, но, видимо, не все понимая, вместе с тем он демонстрировал удивительное терпение.
Потом он, Левинсон, покинул кладбище и снова засел за работу. Это была его любимая тема — Атлантида и еще одна затонувшая часть человечества — Тира-Санторин, ее второе название было Каллиста-Распрекрасная, канувшая в море до сегодняшнего дня, вот уже три с половиной тысячи лет после извержения вулкана, вместе с обломками скал, погибшим островом черно-серого пепла посреди залива, с нежной зеленой виноградной лозой на вулканическом грунте, на крупнозернистом черном песке пляжей Миноа и Акротири.
Однажды, когда в каком-то книжном магазине он разыскивал материалы о затонувших мирах или что-нибудь о его кладбище, он столкнулся с Лючией. Неожиданно их взгляды встретились над столом с новинками. Когда он сделал шаг в ее сторону, она резко отвела взгляд от него, хотя еще мгновением раньше взирала на него прямо и непосредственно, демонстрируя свое равнодушие. Доказывая свою невозмутимость, она снова уткнулась взглядом в интересующую ее книжную полку. Поэтому в тот момент он никак не мог сообразить, стоит ли подойти к этой черствой даме и поговорить. Но потом он тоже отвернулся, покинул магазин, подивившись возникшему между ними отчуждению. Эта самая последняя Атлантида произошла явно по его вине. Потом он видел, как она, Лючия, спустилась вниз по лестнице, чтобы выйти на улицу через нижние помещения. У него не было желания ее остановить. А однажды ему показалось, что он встретил в метро Бекерсона, в поезде на остановке «Вокзал Шлумп», где он делал пересадку на «Бармбек» и со своего места еще мог бросить беглый взгляд на другой отъезжающий поезд. Его взгляд упал на пассажира напротив, удивительно похожего на индийца с «Сузебека» который, как ему показалось, слегка повернув голову, с ухмылкой посмотрел в его сторону. Но может быть, ему только показалось.
В остальном в течение нескольких недель никаких знаков отмечено не было. А может, он их просто не заметил? И этот повторяющийся страх не уловить важное указание, не обратить внимание на серьезное послание. Фактически присутствие Бекерсона в городе он ощущал нередко чисто физически, словно тот находился где-то рядом, ходил, стоял, лежал в непосредственной близости от него. Он с подозрением воспринимал малейшие указания, изменения, свидетельства, но любые его ощущения неизменно исходили лишь от него самого, не представляя собой ничего изначального в духе самого Бекерсона… Иногда он просто не мог дождаться страстно ожидаемого признака жизни. Временами испытывал какое-то пустое чувство симпатии к магам, одновременно задаваясь вопросом: а может, все, включая прежние, очевидные, адресованные ему, сигналы исходили от него самого, неся на себе печать его, Левинсона, авторства? Однако уже с появлением газетного объявления и совершением изначальной ошибки — поспешная реакция на объявление — он утыкался в какую-то жесткую границу, в мысленный звуковой барьер.
Беспомощные попытки установить контакт по собственной инициативе… Он снова и снова ходил уже известными маршрутами — причалы Альстера, рыбный ресторан, примыкающие улицы; то в одном, то в другом месте пытался заманить его в ловушку, как в лучшие времена (!), внезапно возвращаясь домой; неожиданным изменением маршрута отделывался от вероятного наблюдения, потом снова предлагал себя, буквально приглашал Бекерсона выйти на связь, любым способом шел на сближение с ним, но все тщетно. Желаемая неудача. Словно Бекерсон вообще не существовал. И лишь когда он стал искать доказательства, которые мог бы предъявить, сквозь его мучительно медленное понимание пробилось озарение: да он же гений, и его гениальность заключалась в способности подчинить и закабалить его, Левинсона, и при этом не оставить следов… Что у него сейчас в руках — пистолет модели CZ-75? Прекрасно, и что это доказывает? Кто сказал, что пистолет получен от него? И что еще? Да ничего! Никакого больше доказательства, ни единой строчки, написанной рукой Бекерсона. Только записочка на зеркале с расплывчатой датой. Причем когда он вошел в прихожую, чтобы еще раз взглянуть на записку, то и ее не оказалось на месте, она просто испарилась, а ее исчезновение с зеркала обернулось для Левинсона лишь новыми заботами… Остались телефонные звонки — первый в ресторане, кстати сказать, незасвидетельствованный, хоть ему и удалось разыскать подзывавшего его к телефону. Что касается второго телефонного звонка, здесь свидетелей вообще не было. Правда, состоялась еще конспиративная встреча на корме «Сузебек», но и она была недоказуемой. Вскоре ему показалось, что он начинает фантазировать, иногда по ночам он всерьез размышлял о том, что ему не избежать галлюцинаций… И еще его мучило вот что: каждую ночь его преследовала навязчивая идея, будто умер кто-то из близких ему людей, а он об этом даже не знает… Или другая, может быть, еще более мучительная мания: он кого-то считает умершим, а тот явно живет и здравствует…
Кошмар, каждое известие о смерти жутким образом заставляло во что-то уверовать, вызывая крайнее раздражение. Газеты наконец-то утихли, словно смерть Кремера была своеобразным табу, в литературных разделах газет он скончался, так сказать, уже вторично… Тогда зачем устроили персональное прощание, к чему удостаивали покойного последним знаком внимания, если не для того, чтобы лично и с позиций науки убедиться, что усопший уже никогда не вернется?.. Впрочем, что знал он о смерти Кремера? Он ведь был в отъезде, в Нормандии, где под солнцем и ветром лазил по бункерам и заграждениям; и это стало почти правилом в его жизни — первым законом Левинсона: в важные моменты никогда не быть на месте.
Тем не менее он, Левинсон, очевидно, был единственным, кто знал, что Кремер не умер естественной смертью, а был убит, причем именно такой исход казался ему наименее вероятным. А может, кроме него, был еще кто-нибудь в курсе дела, но предпочитал хранить молчание, только вот почему? И почему произошло убийство? Осмотр места происшествия свидетельствовал о противном. Как считали вначале, Кремер умер от приступа астмы, задохнувшись собственной рвотой. Кроме того, он был тяжело болен, по собственной воле лишил себя жизни, только с помощью чего? Ни слова о том, что с применением оружия… И хотя ему, Левинсону, было доподлинно известно, что ни одно совершенное преступление нельзя окончательно замять и скрыть, поскольку существует право на обладание истиной и поскольку инстанция (одни называют ее Богом, другие — обществом, а сам он — человечеством) никогда не отступится от этого права. Хотя убийство Йона Кремера было таким же очевидным, как и убийство в свое время Улофа Пальме в Швеции, и хотя, стало быть, любое совершенное убийство в большей степени представляло собой порождение разгоряченных умов и его раскрытие было лишь вопросом времени, на этот раз его глубинная вера в Божественный промысел была поколеблена, он просто утратил самообладание. Казалось, перестали существовать все ограничения, мощным прессом давили на него и порожденные им самим одиночество, и принуждение к отказу от какого-либо общения с окружающими… Поэтому он, человеческая монада, все больше замыкался в себе, считая самого себя извращенным чудовищем, при этом нисколько не выделяясь больше среди других: просто он был совершенно нормальным.
